Какая-то лошадь тихонько ржала:
— Скоро ли? Шумите, а никто нейдет. Верблюды хором кричали:
— Отправляться, так отправляться. Ну что ж! — И отправимся.
Шмыгавшие в воздухе ласточки ловко вылавливали мух около самой толпы шумевших людей. Маленькие серенькие горлинки безбоязненно летали и садились возле людей и животных. Началось вьючение. Выводились только верблюды и лошади. И те, и другие покорно давали себя нагружать поклажей. Лошади молчали, и только по глазам их я читала, что они согласны на дорогу при условии, чтобы их за это наградили едой и питьем. Верблюды ни о каких условиях не думали и только твердили свое излюбленное «извольте».
Все это я видела в щелку того тряпья, в которое забралась. Вдруг все это тряпье поднялось на воздух и очутилось на спине лежавшего поблизости верблюда. Я мигом выбралась наружу, но, завидя толпу людей, вынуждена была вновь спрятаться в тот же вьюк. Почти тотчас же какая-то веревка плотно увязала то место, в которое я забилась.
Вот тебе на! Новое путешествие в неведомые страны! При всей своей любви к ним я этому не обрадовалась: я не приготовилась к такому исходу дела. Но рассуждать было нечего — приходилось покоряться.
Прошел долгий час, а, может быть, и больше, когда, наконец, целый караван из верблюдов и нескольких лошадей тронулся в путь и вышел из двора на улицу. Я сидела в каком-то мешке, хуржуне, положенном в свою очередь в большой тюк, увязанный волосяными веревками. Это я узнала позже, а пока была ни больше, ни меньше как запеленута в тюк так, что едва, едва могла поворачиваться на месте. Но что всего было ужаснее: я ничего не могла видеть, хотя все слышала. Увы, я не все понимала, а что понимала, то не было для меня полезно. Верблюд, на котором я ехала, ужасно качался, точно стоял на лодке, поднимаемой волнами. Мне было очень не по себе. О, как я хотела попасть в прежнюю неволю! Да разве в настоящем-то была свобода!
Вдруг сердце мое вздрогнуло от радости. Я услышала знакомый голос. Должно быть, все радости скоротечны, так как мне в ту же секунду пришлось разочароваться. Что я могла сделать, запакованная и зашнурованная? А между тем где-то в нескольких шагах от меня слышался голос Николая Сергеевича, причем речь шла ни о ком другом, как обо мне.
— Я думаю, не пропадет, — говорил он, — их, ведь, здесь много. А все же представить вы себе не можете, как жаль ее!..
Другой, незнакомый мне голос отвечал:
— И-и, батенька! От них житья нет. И всюду-то эта погань разводится. И как это они набираются, уму непостижимо!
— Ваши-то все с солдатами в ящиках, со свечами да с мылом, да с другим провиантом прибыли, а вот как наш Хруп Узбоевич к туркмену попал, это я, действительно, не постигаю.
И голоса замолкли в отдалении. Как попал? Да вот все так же, как сейчас: по своей глупости. Эх, Хруп, Хруп, как-то проживешь ты свою жизнь, какие еще имена дадут тебе друзья если судьба пошлет их, да и дадут ли имя? Хруп… Узбой… довольно для одной крысы! А глупец ты, Хруп, ах какой глупец, а совсем не умная крыса! Не сумел удержать своего счастья. Вот теперь и кайся.
Такими невеселыми думами полна была моя голова, когда я, ворочаясь в каком-то тряпье качалась на колеблющейся спине верблюда. У меня кружилась голова, меня мутило, но горше всего все-таки были мои думы.
Ах, зачем я не обыкновенная подпольная крыса!..
Разгром каравана. — Ужасное пиршество. — Виновата ли я? — Мысли о пище. — Тревожная жизнь. — Новый план. — Разочарование. — Голос родины.
Для меня началась новая жизнь, но по-прежнему, жизнь, полная самых неожиданных событий. После моей жизни у двух приятелей я не решалась показываться на лицо людей: я хорошо помнила речи туземцев, показывавших мне кулаки и говоривших: «У-у, яман!». Я не понимала вполне языка, но понимала, что люди вокруг меня были вроде той старухи, которая собиралась убить меня поленом. Единственной целью моей жизни стало — искать питья и еды, совершенно как у вьючных лошадей, и между их мыслями и моими была только та разница, что мои принадлежали свободному зверьку.
Изучать окружающий мир я не могла: не имела времени. Я должна была ежеминутно думать о том, как бы не попасть на глаза моих врагов, а среди них на этот раз был и самый грозный… человек.
Мое путешествие на верблюде окончилось очень печально. На третий или четвертый день пути на наш караван напали какие-то люди. Мой верблюд был убит, остальные уведены. Часть тюка была изодрана и унесена, а мешок, в который попала я, брошен на землю. Кое-как я выгрызлась из заточения и увидела ужасную картину. Возле какого-то круглого выступа, среди унылой местности с чахлой растительностью лежало несколько убитых людей, лошадей и верблюдов и были разбросаны вещи, обрывки веревок, какое-то тряпье. С ужасом я увидела, что была не одна: какие-то птицы с противными лысыми головами ходили около трупов и как-то боком посматривали на них. Я юркнула под ближайший камень и спряталась.
Птицы, словно о чем-то думали, потом как-то разом подпрыгнули и, подмахивая крыльями, прыжками добрались до трупов. Одна из них села на шею верблюду и, ткнув носом, вырвала у животного глаз. Меня объял ужас, и я, трепетная, прижалась ближе к камню, забывая, что я три дня ни пила, ни ела.
Так я просидела до глубокой ночи. Прохлада подействовала на меня как-то оживляюще. Птицы, наевшись, куда-то отлетели. Пересиливая страх, я отправилась искать питья и еды, но кругом было сухо, а трава была совершенно несъедобна. Голод и жажда становились все настойчивее и настойчивее. В конце концов я, полная страха, приблизилась к трупу верблюда в надежде найти что-нибудь поесть в разбросанном тряпье. Но и там ничего не было, только расклеванное верблюжье тело пахло мясом и кровью.
Я вновь отбежала от животного, но голод заставил меня снова подобраться к нему, и кончилось тем, что я утолила свой голод и жажду кусочком кровавого верблюжьего мяса. Я утешала себя мыслью, что не я была виновна в его погибели.
Только что успела я доесть свой кусок, как вдруг где-то вдали послышался вой. Какие-то звери выли хором:
— Есть, е-е-е-сть!..
Это мне напомнило зверинец. Что это? Неужели волки?
Голоса приближались, и я поспешно стала искать надежного убежища, но, не найдя ничего верного, забралась вновь в тот мешок, из которого выбралась. В темноте сверкнуло несколько блестящих глаз. Каждая пара была так близко друг от друга, что глаза, очевидно, принадлежали зверям поменьше волка.
Подойдя близко, звери замолкли и, молча и крадучись, добрались до трупов. Увидя, что кругом никого нет, волкоподобные твари принялись уплетать поспешно сырое мясо, изредка рыча друг на друга.
— Мое! — говорил один.
— Ешь рядом, а это не тронь! — огрызался другой.
Вдруг где-то очень близко послышался знакомый мне голос:
— Ха, ха, ха, пахнет и преславно пахнет.
Я вздрогнула, а пирующая стайка бросилась было врассыпную, но тотчас же вновь собралась и продолжала пир. Каждый зверь искоса посматривал в ту сторону, откуда послышался хохот.
По голосу это была какая-то гиена, но откуда взялся такой прожорливый зверь в этой пустынной местности? Однако сомневаться было нечего, так как скоро на ближайшем холме вырисовывалась вся фигура гиены. Она была другой породы, чем та, которую я видела в зверинце. Эта была поменьше и вместо пятен имела полосы.
— Пахнет. Ха, ха! Да тут пир. Эй, вы, убирайтесь-ка прочь! — залаяла она каким-то странным голосом.
Звери молчали и продолжали искоса смотреть на непрошенного гостя.
— Прочь, говорят вам! — залаяла опять гиена и рысцой двинулась к трупам.
Вдали послышался снова лай гиены, и вскоре к месту прибежал новый зверь, очевидно, подруга или друг первой гиены.
Шакалы — позволю себе уж так их называть — отбежали прочь, тявкнув: «Ишь, принесла нелегкая!»
Гиены жадно накинулись, точно целый месяц не ели. Они ели отвратительно, зарывшись во внутренности головой. В их зубах кости ребер хрустели, словно их дробили тяжелым камнем. Шакалы понемногу стали вновь приближаться и, наконец, пристроились почти около самых гиен. Начался общий ужасный пир, прерываемый только ссорами шакалов с гиенами и между собой. Каждый раз, когда одна из гиен надумывала прогнать шакалов и кричала: «Прочь!» — они отскакивали, тявкая: «Да что тебе: жалко что ли?» и снова подбирались. И это длилось чуть не полночи.
Наконец, звери насытились и молча скрылись за холмами.
Я была в ужасном состоянии. Кругом безлюдье, унылые окрестности, какой-то глиняный выступ, очевидно обделанный людьми, истерзанные трупы и разбросанные вещи. Неужели в этой обстановке суждено мне провести остаток дней, пока я не погибну от истощения или в зубах гиены, или других диких зверей этой страшной местности!
Утро принесло успокоение. Подошел какой-то новый караван. Сначала люди его, увидя картину разгрома, остановились вдали и выслали вперед разведчиков, но потом подошли смелее и шумно заговорили о происшедшем. Вещи были рассмотрены и подобраны. Мешок, в котором я спряталась, тоже подвергся осмотру, и я сидела в нем ни жива, ни мертва. Но на мое счастье, двое перессорились из-за него и один из них поспешил, не рассматривая, сунуть мешок на вьюк своей лошади. Я считаю это благополучием, хотя клавший сильно ушиб меня, запихивая куда-то вглубь.
