Славка дернул на себя грушу, она не оторвалась — деревце согнулось в дугу.
— Ветку держи. Вот так. Побежали, а то заметит кто-нибудь. Здоровые, как бомбы.
— Ложись, идет кто-то! — Генка упал в картофельную грядку, прижав под себя свою бомбу-грушу.
В соседнем огороде кто-то прошелся туда-сюда, постоял, поохал, вернулся в дом.
— Бежим!
Они отбежали подальше от опасного места, включили фонарик:
— Точно, уругвайские! — оценили в один голос и, как самые голодные на свете нищие, набросились на груши.
Они были жесткие, недозрелый сок вязал рот, а крепкая мякоть забивала зубы, но…
— Классный сорт! — чмокали от удовольствия воришки.
А через день, проходя с донками на море мимо участка с оборванной уругвайской грушей, Славка увидел девчонку. Маленькая девочка стояла ручками в загородку и смотрела обиженными глазками на дорогу, на пыль, которая поднималась облачками от Славкиных сандалет, на руки его с донками. Волосы ее, ярко-желтые, свисали двумя тугими косичками через плечи на грудь; на щеках обиженно темнели ямочки, нос-курнос грустно подрагивал и, казалось, вот-вот она крикнет Славке по-девчоночьи: «ты зачем мои уругвайские груши съел, вредный?!»
На танцплощадке дома отдыха Славка днем играл в настольный теннис, а вечерами смотрел, как взрослые танцуют разные фокстроты и танго. Ничего интересного в их танцах не было, но однажды он увидел там настоящего мужчину. Брюки на нем были трубочкой, цвета луны полуночной, рубашка — серо-голубая с серебристыми металлическими пуговицами и закатанными до локтей рукавами, ботинки — черные, блестящие, острые как пики. Он вступил загорелый на танцплощадку, кружившуюся в военном вальсе.
Танцевал он с самыми красивыми девушками, курил важно, разговаривал с дружками словно бы нехотя. Славка завистливо рассматривал гордого танцора, а тот спокойно пускал колечками дым папиросы с длинным фильтром.
— Пошли фильм смотреть, — сказал Колька.
Фильм был двух серийный, американский, но про нашего Кутузова и про русскую войну и мир. Возвращались мальчишки домой поздно, долго болтали у Колькиного дома. Деревня, утомившись от зноя и летних забот, надышалась наконец-то прохладой, исходящей на землю от звезд, от луны и от моря, и пошел по побережью усыпляющий все живое кузнечиковый стрекот. Мальчишки сказали друг другу: «Пока!» сделали несколько шагов от Колькиного дома, и вдруг сонную тишь-благодать вспорол резкий щелчок:
— Трах!
И тут же дернулись в будках собаки, шарахнулись в садах кошки, застучали то тут, то там двери, закричали люди:
— Кто стрелял? Кого убили?
И затопали буйные ноги, всполошилась деревня Поляковка:
— Бандюги! Магазин ограбили!
Из Колькиного дома выскочил, одеваясь на ходу, человек в милицейской форме, крикнул:
— Колька, стоять здесь! — и побежал с пистолетом в руке к высокой не крашенной изгороди, за которой стояли промтоварный магазин, продуктовая лавка и столовая с большой верандой — «Чайной».
— Стой! Руки вверх! — крикнул милиционер, а из-за изгороди пальнула огненная стрела.
Колькин отец схватился за плечо, присел, повторил:
— Руки вверх! Стрелять буду!
В ответ вновь раздался выстрел, и тогда оскалился пистолет милиционера. Бандит вскрикнул, но вдруг забарабанил мотор мотоцикла, раненый бандит бросился в люльку, выстрелил еще раз в милиционера, не попал. Мотоцикл вышел на крутой вираж, разогнался и помчался по дороге, не включая фары.
Колькин отец подбежал к дому:
— Мотоцикл! Гараж открой! — кричал он сыну. — Ворота распахни!
Мальчишки быстро выполнили приказ участкового милиционера, тот вывел тяжелый мотоцикл из гаража, завел, крикнул вышедшей на порог жене: «В район позвони! На Генеральную они помчались. Я за ними!» и кинулся в погоню.
Бандитам не удалось уйти. На Генеральной дороге милиционер (он на войне разведчиком был) заставил их нервничать: бандит не справился на повороте с управлением и кувырнулся в кювет вместе с награбленным товаром и раненым дружком.
Под утро, когда небо, проснувшись, подалось рассветной серостью, а звезды, испугавшись выстрелов, улетучились куда-то и сбежала подальше от шума луна, подкатил к Колькиному дому грузовик, а за ним — и милицейская машина.
— А вы чего здесь делаете?! — крикнул Колькин отец, выпрыгнув из кузова грузовика.
— Болит плечо? — вместо ответа спросил сын.
— До твоей свадьбы заживет. Товарищ капитан, преступники задержаны. Награбленное в машине. Все цело. Кроме бостона. Он ногу им обмотал. Хороший материал. Мотоциклы остались на Генеральной.
— Мы там были, — сказал капитан, а мальчишки подошли к грузовику и заглянули в кузов: там по-волчьи сверкали две пары глаз, жадно всматриваясь в быстро светлеющее небо.
«Танцор и попрошайка!!» — мелькнуло в Славкиной голове.
Да, это были великолепный танцор, зыркающий злым, как у колдуна, взглядом, и бродяга, быстро опустивший глаза. То ли Славку он узнал, то ли настроение у него совсем испортилось: он лишь ладони потирал и смотрел на них.
«Я этому танцору еще завидовал! А бабушка этому попрошайке еще деньги дала. Таких в тюрьму только и надо сажать. Еще на танцы ходят. Бостон испортил, сторожа связал, бабушкин хлеб съел».
Пискнула калитка, вильнул хвостом Шарик, а бабушка лишь заохала:
— Нешто так можно? А если бы в тебя пульнули из ружья?
Он виновато посмотрел на нее, опустил глаза, сел за стол, выпил компот, уснул на кушетке под вишней. Ну и сны ему снились! Видели бы их бандюги и попрошайки — ни за чтобы на свете не стали убивать, грабить и попрошайничать!
Когда солнце обогнуло вишню и впилось своими лучами в кушетку, Славка проснулся. Бабушка по привычки возилась у керогаза. Он хотел ее о чем-то спросить, но почему-то подумал: «Она же и революционерам подавала» и не стал вспоминать прошедшую ночь.
Славка, ливень и велосипед
Так много совпадений в Славкиной жизни еще не бывало: дядя Ваня уехал на весь день в город, сестра Люда гостила у подруги, а тетя Зина после обеда пришла с работы веселая — какая-то у них комиссия была хорошая.
— Почему на море не пошел? — спросила она племянника, который читал на скамье в палисаднике Жюля Верна.
— Не хочется что-то, — ответил он. — Вечером пойду.
Она с большим ведром ушла к колодцу, он отыскал нужную строку.
— Кушать хочешь? — вернулась тетя с водой.
— Что-то не хочется, может потом.
Было жарко. Приключения капитана Немо не увлекали, как зимой, когда нужно было делать уроки.
— Может, компоту налить?
Но он и компота не хотел:
— Может, потом, пойду книгу положу, Славка невесело поднялся со скамьи.
— Что же ты маешься, как неприкаянный? Занялся бы чем-нибудь.
Он вошел в дом, положил книгу на этажерку, сел на диван, свесил руки с колен. В доме было тихо, прохладно. На круглом столе лежало глаженое белье. В зеркале трюмо застыли длинными занавесками двери в спальню, на кухню, на веранду. Саманные, штукатуркой мазанные и белилами крашенные стены излучали покой, но покой этот только клонил ко сну, а спать днем он и дома не любил.
— Ты не заболел ли?
— Нет, почему?
Тетя пекла блины. У нее было хорошее настроение, а племянника будто бы выкупали против воли.
— Слава! — позвала она его на летнюю кухню. Может, на велосипеде хочешь покататься?
Сердце прыгнуло кошкой.
— Я не знаю. Может… — чуть не вырвалось по инерции «может, потом», но вовремя сработала голова, хоть и полусонная. Действительно, когда же потом? Потом и совсем не получится. Так все лето и пробегаешь на своих двоих.
— Пока дяди Вани нет. Пойдем! — тетя Зина повела его на веранду.
Нет, такого в жизни не бывает! Велосипед, новый, с блестящими крыльями, легкий на ход, с фарой, с яркой меткой на раме и кожаным сиденьем! И все это ему одному на целый час!
На веранде, прислонившись к окну, стояло чудо велосипедной техники.
— Колеса накачаны хорошо, — тетя зажала в руках руль и повела велосипед на выход. — Сейчас поедешь.
А он уже ехал! Он чуть не полетел с крыльца, забыв, что когда ходишь по земле, ноги нужно передвигать с места на место, а не крутить им.
— Потом протри его хорошенько от пыли, чтобы дядя Ваня не ругался, — тетя Зина подвела велосипед к калитке.
— Ладно, — сказал он и наконец ощутил в ладонях ребристую кожу руля, а ноги его надавили на педали, напряглись и закрутились все быстрее, быстрее.
О, это даже не теплынь Азовского моря, не бычки, не теннис! Это — велосипед! Это нежный шепот шин по южной легкой пыли, ветер в волосах, звонкая песня в груди. Это — скорость!
— Ух, велик! — он все сильнее нажимал на педали. Такой ход!
