Антон потащил беремя в избу.
— Ну-ка вверни. Поярче. — Леонид подал большую лампочку. — Устроим торжественный прием заморскому гостю, представителю страны Лимонии.
— Что это за страна? — усмехнулся Антон.
— О-о, это знаменитая страна, где труд считается позором и за работу судят, где сто гудков, и все — на обед.
При ярком свете комната стала приглядней. Заблестели свежевыстроганные дощечки книжной полки, висевшей против стола. Книги так стиснули белый бюст Льва Толстого, что старик повернулся бочком и даже будто нарочно бороду к плечу сдвинул, чтобы книгам дать больше места. Между кроватью и шифоньером на маленьком стульчике стоял в футляре баян. Над ним висел пюпитр, сделанный из проволоки. Бревна изжелта поблескивали, из пазов там и тут торчал и висел мох. Толстенная балка над головой, должно быть, торчала даже наружу, пронзая весь домишко, как вертел жареную утку.
На притолоке Антон заметил плакатик, написанный от руки красными латинскими буквами.
— Что это? — спросил он и тут же прочитал — «¡Vivid у ayudad a vivir!» Правильно?
— Почти. Эр не надо на английский манер, ближе к русскому, раскатисто — эр-р!.. Это по-испански. «Живите и помогайте жить!»
— По-испански?.. С чего бы вдруг?
— Как это вдруг? Ты забыл, что Тома — на третьем курсе иняза, на испанском отделении?
— А ты писал?.. Ты просто писал, что она студентка. А она, значит, испанка?! Здорово!
— Вот так, братунчик. Между прочим, весьма красивый язык. — И Леонид, помахивая здоровой рукой, пропел:
La sangre que en Cuba se derramo
Nosotros no debemos la olvidar.[1]
— Кубинский гимн, знаю, — с важностью сказал Антон, — У нас школьный хор его пел, по-русски, правда. А я подбрякивал. Ничего звучит. — Антон поднял голову и перечитал плакатик. — А почему два восклицательных знака, и передний — вверх ногами?
— Так уж у них заведено. И с вопросительными так же.
— Забавно… А ты что, тоже учишь?
— Мимоходом. Само запоминается. Тома ведь день и ночь бубнит, чтоб не отстать от своих. Кстати, если хочешь ей понравиться, вызубри несколько фраз и вверни их к месту. И все — любовь обеспечена.
Леонид рассмеялся, но тут же оборвал смех:
— Как я рад, что ты приехал!.. А знаешь, ты изменился. В тебе появилось что-то такое, некая игра ума.
— А думаешь, ты не изменился?.. Кстати, где твой пышный чуб?
— Отчекрыжил! Лез в глаза, мешал работать. У нас тут все побоку, что мешает работать, все излишества! Ух, как я рад!
Леонид мастерски набил топку дровами, они занялись от одной спички и загорели с яростью и гулом, раскаляя чугунную плиту с ее многочисленными кружками, похожими на миниатюрные солнечные миры с означенными орбитами планет.
— А бог все-таки есть, — вдруг заметил Леонид. — Это он подослал тебя именно сегодня, когда я с рельсов сошел. Завтра же сядешь за руль мотоцикла. Даю два-три дня на освоение. Будешь возить меня, инвалида, на работу.
Антон живо повернулся.
— Правда?
— Святая.
— Ура-а! — Он кинулся к брату, обхватил его со спины за плечи и стал трясти. — А я все боялся: не даст, не даст мотика.
— Считай, пофартило! Значит, решено?
— Конечно! Еще бы! — кивнул Антон, думая, что вот она начинается, та новая жизнь, та пятая четверть, о которой он мечтал дома.
— Только не хныкать. Учти, это тебе не на пианино играть.
— Да я уже все знаю: завел, отжал сцепление…
— Умывайся давай. Рукомойник за печкой.
Антон скинул пиджак, засучил рукава рубахи и пошел за печку. Тазом у рукомойника служил большой, с полметра в диаметре, стеклянный рефлектор, а полочка для мыла и зубных щеток была сделана из проволоки, выгнутой в виде солнца с лучами.
— Забавный дом, — сказал Антон, вытираясь и осматриваясь вокруг.
— Погоди, он тебе еще сниться будет, когда уедешь.
Братья сели ужинать.
Впечатления последних часов так переполнили Антона, что он не чувствовал голода, ел безразлично и все обследовал взглядом жилье, находя все новые и новые детали. И даже тогда, когда ничего уже вроде не осталось, что бы ускользнуло от его внимания, Антон вдруг обнаружил еще два проволочных солнца: одно выглядывало из-за тарелок на посудной полке, а другое было вправлено в пюпитр и несло на своих белых лучах имя «Моцарт», написанное проволокой же без отрыва.
А час спустя Зорины лежали на кровати, без света, и говорили, говорили.
— А сбегать вы отсюда не собираетесь? — спросил неожиданно Антон.
— Сбегать?
— Это мамин вопрос, — пояснил Антон.
— Так вот, скажи, голубчик, своей маме: не собираемся… — У Леонида была отцовская привычка в недовольстве называть людей «голубчиками» и «голубушками». — Сбегать!.. Лет через пять мама сама сюда прибежит!..
Леонид вздохнул и приподнял руку.
— Ноет? — спросил Антон. — Заживет.
— Конечно, но как бы пальцы того… Баян жаль. Когда я спросил у хирурга, смогу ли играть, он поинтересовался, музыкант ли я. Узнав, что нет, ответил, что смогу… Музыкант не смог бы, а я…
— Врет он. Растренируешься… Как у тебя, до Шопена дошел?
— Что ты!.. «Сентиментальный вальс» — моя вершина. — Леонид зевнул и повернулся на правый бок. — Сейчас бы живой воды…
— Лечь, а какие мне фразы выучить, чтобы понравиться Томе?
— А ты хочешь понравиться?
— Ну да.
— Хорошо. Только потом, — снова зевая, ответил Леонид.
— Хоть одну. Ну, например… «Здравствуйте».
— ¡Buenos dias!..
— ¡Buenos dias!.. ¡Buenos dias!
Антон лежал на спине. Вверху неясно светилась балка. Антон вдруг решил, что сейчас по улице промчится машина и фарами озарит комнату. Вспыхнет на потолке глазастая рама, поползет-поползет, потом как кинется на стену и исчезнет, и только слышно будет гудение уходящего автомобиля…
Леонид тихо дернулся, засыпая. Забинтованная рука его рывочками опустилась на грудь Антона, но боль, наверное, сразу усилилась, и Леонид очнулся. Левой рукой обнял брата, подоткнул ему под бок одеяло, тяжело вздохнул и пробормотал:
— Ну что, Лимония, запомнил?..
Глава пятая, где Антон встречается с Гошкой-арматурщиком, который делится с ним тайной
Проснулся Антон от чьего-то вопроса:
— Вы еще спите?
Антон сел. Перед кроватью стояла маленькая девочка. За ее коричневыми, загорелыми ушами торчали коричневые, тоже вроде загорелые бантики, отчего уши казались двухэтажными. Девочка держала на руках полосатую кошку.
— ¡Buenos dias! — неожиданно грубоватым и надтреснутым голосом сказала девочка.
— ¡Buenos dias! — выпалил Антон.
— ¿Como se Ilama Usted?[2]
— А?
— ¿Como se Ilama Usted? — настойчивей и строже повторила незнакомка и даже чуть притопнула ногой. Кошка повернулась и тоже вопросительно посмотрела на Антона.
Антон обалдело хлопал глазами.
Вошел Леонид с ведром воды.
— Ну, познакомились?.. Антон — мой единоутробный брат. Это у него спросонья такая испуганная физиономия, а вообще он симпатичный… Света — наша соседка, — представил он гостью. — Пять лет, незамужняя, первая Томина товарка и ученица. Знает больше десятка испанских фраз.
— Ах, во-он оно что! — с улыбкой протянул Антон.
— Мурка, это Антон, — шепнула Света кошке, которая вертела головой и, морща нос, к чему-то старательно принюхивалась. — А Тигру мы оставили за воротами.
— А кто такая Тигра?
— Собака. Она бегает по грядкам, — мы ее сюда не пускаем.
— Понятно. Леня, как рука?
— Вроде лучше. Подъем!.. Уже пол-одиннадцатого.
Антон вскочил и живо натянул штаны.
Дверь была распахнута настежь, и он сразу увидел и мотоцикл, на котором сейчас газанет, и забор, и крыши ниже расположенных домов, и закругление железнодорожной линии, уходящей в тайгу, и сопки, подернутые дымкой.
— Света не верит, что кошка, которую она почти целует, совсем и не кошка, а заколдованная тетенька, — сказал Леонид, хлопоча у плитки.
Девочка усмехнулась, припав к кошачьей голове щекой.
— Конечно, — заметил Антон. — Это сразу видно. Вон у нее шерсть какая.
— Какая? — Света на этот раз несколько озабоченно осмотрела кошку.
— А хочешь, — прошептал Леонид, — я превращу ее обратно в тетеньку? Хочешь?
— Так я же ее не удержу.
— На пол поставишь.
— Нет, не хочу, — веря и не веря, тревожно улыбаясь, ответила Света своим простуженно-взрослым голоском.
«Ну и голос, — подумал Антон. — Не глядя, ей можно дать лет пятнадцать… Как наш Толька Дворянинов, — вспомнил он одноклассника. — Жуткий голосище, как из бочки — бу-бу!.. Учителям нравится, и они его, беднягу, чаще всех вызывают».
На плитке зашипело, и сразу запахло вареными сосисками.
— Умываться! — воскликнул Леонид.
Над рукомойником была прикноплена бумажка с коряво написанными испанскими фразами. Умывшись, Антон вчитался в них.
