Светлана Варфоломеева - Машка как символ веры

– Вы знаете, за два часа ничего не случится. В вашей палате Саша с мамой. Мама посмотрит за девочками.

– А куда я пойду?

У меня было чувство, что я ныряю в глубокий колодец. Никогда нам не рассказывали, что нужно говорить родителям, если они не хотят жить и боятся разлюбить детей. Настоящим родителям. Для которых это не минутная истерика. Да, и тем, у кого минутная, тоже.

– Вы пойдете в салон красоты, где самые лучшие мастера и хорошая музыка. Вам сделают маску для лица и массаж бесплатно, я договорюсь. Когда приедете домой, то все увидят, что несчастье не сделало вас профессиональной страдалицей и вы продолжаете жить. Это важно не только вам, но и тем, кто рядом с вами. Без вас ни с Машей, ни с Верой, ни с Георгием ничего хорошего не будет. Вы – веселая, значит, все хорошо. На каждую вашу улыбку они ответят смехом. На каждую новую морщину – слезами. Нам с вами слезы не нужны. Собирайтесь.

«Собирайтесь». Тоже мне совет. Никуда я не поеду. Вдруг я поняла, что испытываю сильные чувства. Кроме тоски, в последнее время ко мне приходили лишь уныние и печаль. А здесь бегом, без дороги, неслась злость. И умирать расхотелось. Наша врач помнила, как зовут всех моих домочадцев. Я знала, что у нее маленькая дочь, учится в начальной школе, ее иногда приводят в ординаторскую делать уроки. И слышала, как мама-врач ей говорила:

– Ты посиди здесь пока одна, я должна посмотреть детишек, которым сейчас плохо.

В другом конце коридора, в кабинете заведующей, так же воспитывался еще один ребенок. Девочка была чуть старше, наверное, играла на виолончели, потому что часто ее привозили с портфелем и большим, в ее рост, футляром. И сидели эти горемыки по разные стороны коридора, набираясь своего детского опыта ответственности и раннего взросления.

Мы, конечно, с мамами врачей обсуждали. Это понятно. Слишком многое от них зависело. Про нашу ни разу никто не то что плохого, даже нейтрального слова не сказал. Только хорошие.

Одну историю рассказывала про себя мама Лена. Их лечили в обычной больнице от воспаления легких и вдруг выяснилось, что это совсем не воспаление, а уже метастазы в легкие. И тут же вечером нашли машину и привезли в детскую онкологию. Здесь был уже и отек легких, и клиническая смерть, но Татьяна Владимировна, наша врач, которая дежурила в ту ночь, девочку спасла. Всю ночь она от ребенка не отходила. Когда к утру Сонечка порозовела, Лена спросила: «А когда врачи придут?»

– Ты понимаешь, – оправдывалась потом Лена, – я не могла поверить, что так может быть. Она всю ночь, всю ночь и мне теплое словечко, и Сонечке. А сама такая молодая, такая хрупкая. Ты думаешь, она обиделась?

Я честно сказала, что не обиделась. Она слишком умная и опытная, чтобы на это обижаться. Сонечкина мама навсегда поверила, что Татьяна Владимировна – врач на все времена, и старалась задать ей даже не очень важные вопросы, на которые сама знала ответы.

Я пошла к Машке. На ней была уже испачкавшаяся майка, которую я надела часа три назад. Такие же вещи с вечно перепачканной едой грудью были у нее в детстве, несмотря на всякие слюнявчики.

– Маша, что тебе купить из игрушек?

Дочь ответила мне привычным взглядом королевы в изгнании:

– Где?

– В магазине.

– В каком?

– Маш, оставь. Скажи просто, что ты хочешь.

Тут разговор заклинило на мелочах. Мы сначала выясняли, почему я иду на улицу, потом – куда я иду, то есть в какую сторону, направо или налево. Потом – с кем я иду, и, наконец, что она будет есть.

– Маш, йогуртов не бывает яблочно-малиновых. Есть варианты. – Я поняла, что о вариантах йогуртов знаю больше, чем нужно в обычной жизни. – Итак, груша-абрикос, маракуйя-персик, яблоко-корица.

Машка продолжала смотреть на меня во все глаза.

– Мама, – остановила она меня на седьмом варианте, – надо в яблочный йогурт положить ложку малинового варенья, так Сашина мама делает.

Обладающая от рождения злобным характером и взглядом, одновременно удивленным и вредным, Маша выглядела сейчас гораздо добрее и умнее меня.

Только выйдя на улицу, я поняла, что в свойственной ей царственно-строгой манере моя дочь так и не сказала ничего про игрушки. Она, как обычно, поговорила на тему, которую сама выбрала, и прекратила разговор.

На улице была вьюга. Мелкие льдинки, прикидывающиеся снежинками, били меня в лицо, из-за ветра было невозможно глубоко вдохнуть. Номер маршрутки я помнила, но на проезжавших мимо маршрутных такси и автобусах номеров все равно видно не было. И я поймала частника.

Одна, в чужом, практически незнакомом городе. О Балашихе я знала только, что «есть рынок на Южном», в «Геркулесии» куры дешевле, а в «Планете» лучше. Лет десять я не ездила одна на такси, – или с Жориком и девочками, или на электричке. Пурга мешала мне разглядывать город. Но, отвлекшись впервые от постоянной боли, я стала с интересом, даже сквозь снежную стену, рассматривать стволы деревьев и заполненные людьми остановки.

– Знаете, как называют Балашиху?

– Нет.

– Город ста светофоров. Они тут везде. Кстати, меня зовут Саша.

Меня некстати звали Ирой. Вместо того чтобы назвать свое имя, я смотрела на незнакомца, открыв рот. Даже шея затекла. Во-первых, со мной никто не знакомился давным-давно. Во-вторых… ну, во-вторых, я сегодня утром собиралась умирать. В-третьих, у меня в больнице лежала дочь.

Тьфу, чушь какая-то. Если я скажу свое имя, то никого этим не предам.

– Ира, – сказала я густым, низким голосом.

– А в «Маску» зачем? Стричься?

– Ну и стричься тоже.

Оказывается, я уже забыла, что со мной можно разговаривать об этом. Наконец мы остановились. Сказать честно, я только лет в тридцать шесть узнала, зачем ходят к косметологу. Когда была моложе, то казалось, что это от лукавого. И, попав первый раз в косметический кабинет в санатории, исключительно от безделья, сказала единственное известное мне слово «чистка», после которой еще два дня не выходила из номера. Лицо горело, болело и казалось обожженным на солнце, хотя в местечке Кабаний Мост, где мы отдыхали, было минус двенадцать градусов и снег.

И снег. Машина с трудом пробиралась сквозь снежный заслон. Лобовое стекло, и я вместе с ним, ослепли, колеса испуганно жались друг к другу. Дворники давно умерли. Наконец я подъехал к больнице. По территории носились щенки. Рыжая собака, по кличке Сабрина, названная так за исключительно привлекательные формы, родила восьмерых. Ирина рассказала Машке о щенках, и мне было поручено сфотографировать их и предъявить ребенку. Следом за фотографиями появился интерес к книгам о собаках. Мы их покупали все, включая «Все об уходе за охотничьими и сторожевыми собаками». Машка их внимательно слушала и даже, со слов Ирины, читала сама.

Ко мне вышла мама соседки Маши по палате:

– Скоро придет.

Скоро, скоро. Я лежала на специальном подогреваемом кресле. Ловкими руками косметолог делала мне массаж лица и накладывала маску. Ноги мне укрыли пушистым одеялом. Было очень приятно, но охватывало чувство вины. Я здесь лежу, а Маша там одна. Музыка чуть притупляла эти чувства, но все равно внутри вертелось что-то неприятное. В какой-то момент я поняла, что держусь руками за кресло, чтобы не убежать отсюда.

– Дышите глубже и реже, вам надо расслабиться, – сказала косметолог с бейджиком «Ириска».

Она отпустила меня через час. Обратный путь я проделала в переполненной маршрутке. Сидячих мест не нашлось, и я ехала, изящно изогнувшись в позе дождевого червя. Рядом мама объясняла девочке чуть старше Машки, что она «уродка безмозглая». Девочка, видимо, была привычная и, отвернувшись, смотрела в окно. С другой стороны мужской голос, обладателя которого я не могла видеть, советовал какой-то Галке идти со своими претензиями куда подальше. «Галка» и «претензия» он сказал по одному разу, а остальные пять остановок объяснял, где это «куда подальше», используя весь набор ненормативной лексики. Судя по запаху, водитель непрерывно курил. В окнах проплывали рекламные растяжки о суши на дом, итальянской пицце туда же и выездном антрепризном спектакле «Чужие». Богатый досуг.

В больнице ничего не изменилось, кроме появления скорбного монумента «Ожидание жены, ушедшей неизвестно куда без мобильного, по которому отвечает Маша».

– А ты почему без сумок? Где ты была?

– Жор, сейчас я вернусь, только посмотрю, что у Маши.

– Мама, знаешь, почему снег скрипит у нас под ногами?

– Почему?

– Потому что молекулы трутся друг о друга. Мне Саша сказала.

Саша была удивительным человеком. Она была очень хороша собой: тонкий профиль, длинные, тонкие музыкальные пальцы. Мягкий, податливый голос. И мама – художница. Самое ужасное, как мне казалось вначале, это то, что у нее… не… как бы это сказать… у нее одна нога была ампутирована до бедра. Поначалу я не знала, как с ней разговаривать. Мне казалось, что Сашенька – самый несчастный человек на свете. К ней часто приходила заведующая, они рассказывали друг другу сны, смотрели Сашины фотки из прошлой жизни.