Мальчик нарочно проходил мимо веранды, останавливался, замирал, не дыша, меж деревьев, и глядел-глядел на них, на взрослых, чего-то ожидая, что-то пытаясь понять, завороженный плавными движениями рук, медленным поворотом головы, чайным дымком, внезапным блеском ложечки, беззвучным движением губ и книжных страниц…
Вот так же он стоял перед аквариумом в магазине «Природа» и тоже не мог оторваться, а когда возвращался в реальный мир, не сразу привыкал к его шуму, говору, запаху…
А еще раньше — вот так же стоял он перед тигриной клеткой в зоосаду, и только помнит, как голова кружилась легко, приятно, радужно от непрерывного мелькания полосатой шкуры за прутьями решетки.
* * *
На дороге от станции к поселку, в кустах, они установили шест. Водрузили на него выдолбленную тыкву. В тыкве проделали отверстия — нос, рот, глаза. Изнутри тыквенная голова освещена свечой. Как только на дороге появляется прохожий, невидимый хор начинает завывать…
Какая-то женщина охает и возвращается обратно. Через минуту она снова появляется на дороге в сопровождении двух мужчин, и слышно, как она оживленно о чем-то им рассказывает… Дьявольский хор завывает по Лелиной команде. В ту же минуту мужчины перемахивают через канаву, тыквенная голова падает, как подрубленная. «Полундра!» — кричит кто-то, и все бросаются врассыпную. В последний момент Паша видит, что Леля заметней всех — на ней свитер с белыми полосами, — и, опасаясь, что ее могут поймать, он нарочно шумит в кустах, чтобы отвлечь внимание. «Вот он, держи!» На мальчика сверху наваливается кто-то тяжелый. Сильная рука хватает его за шиворот, тащит на дорогу. Он вырывается. «Ах, сукин сын!» Железные пальцы стискивают ухо. «Как не стыдно! Хулиган! В милицию его!..» Железные пальцы скручивают, мнут его ухо, будто тесто. Перед глазами вспыхивают и множатся круги. Вырваться невозможно. Подвешенный к собственному уху, он вот-вот оторвется… «Ну, будешь еще?» Ни звука. Прикусил губу. «Хватит! Отпустите его! Он больше не будет!» — «Ну смотри!» Его отпускают. И, смеясь, уходят.
Из кустов на дорогу выскакивают ребята. Впереди Леля. Она подбегает к нему, гладит по голове.
— Больно? Очень больно?
— Что ты, нисколько! — отвечает он, вздрогнув от ее прикосновения.
А ухо пылает и гудит, как большой котел, и дотронуться до него нет никакой возможности.
* * *
Паша носит за ней ракетку, продуктовую сумку, водит велосипед. И все это ему не в тягость и не стыдно, вот что удивительно. Если бы кто-нибудь неделю назад сказал ему, что так будет, он не поверил бы. И когда добродушный Аркадий, играя своими красивыми мускулами, говорит ему: «Ну, чего — пажом заделался?» — он даже внимания не обращает. Однажды только смутился. Пошел за ней следом, а она: «Ты куда? О, господи! Сбегать не дадут». И засмеялась. Он так тогда растерялся, и покраснел, и не знал, куда руки девать, и, чтоб хоть как-то спастись от всеобщего хохота, стал хохотать вместе со всеми.
* * *
Потом она исчезла на несколько дней, пропадала где-то с утра до вечера. Появилась внезапно перед домом, где сидели в тени на скамейке дед с Пашей, раздвинула их руками, села посредине. Некоторое время молчала, насвистывала, разглядывая небо, потом закричала:
— Вот! — Схватила деда и мальчика за руки: — Слушайте! Слушайте!
Над лесом появился биплан. Он медленно и, казалось, неуклюже поворачивал от леса к поселку. Он летел низко, покачивая темно-зелеными крыльями, и из густого полдневного неба внезапно четко донеслось:
— Леля! Привет! Леля! Привет!
— Слыхали?!
Обожгла Пашу счастливыми глазами. Он отвернулся.
— Вот шалая… — пробормотал дед и спутал ей волосы.
— Леля! — донеслось опять сверху. — Леля!
— Чего? — спросила она, и все они трое — на земле — засмеялись.
— Леля, на танцы пойдешь? — спросило небо.
— Пойду! — закричала она, как будто ее можно было там услышать. — Пойду! — И пустилась отплясывать, подкидывая ногами скошенную утром траву. Запахло остро, пряно.
— Ну и ведьма, — сказал дед.
— Ах так! — Она стала хватать охапками траву и кидать в деда, а тот, усмехаясь, оборонялся широкой, голубовато-белой ладонью.
Паша смотрел в небо — провожал глазами лесной самолет. Того уж и не видно было, только попиливал едва-едва мотор в глубине спелого матового полдня.
* * *
— Что нам с девкой-то делать, друг Паша? — спрашивает дед и деликатно кашляет. Он сидит на крыльце и острым ножом снимает кожицу с прута, и она открывается слоями — коричневым, светло-зеленым, нежно-желтым. Кожица скручивается тонкими пружинками, пружинки падают на крыльцо. — Ухажор появился. Дело сурьезное, знаю. Знакомиться придет. А чем угощать будем?
Паша опускает голову, ему неловко и хотелось бы перевести разговор, но не придумать как. И оттого он злится на себя.
* * *
Днем он высмотрел в саду на краю поселка пионы.
Дождался темноты, вышел из дому, спустился с горы в низину, где его сразу охватил влажный и холодный воздух, и спрятался в кустах. Когда погасили огни и умолкли голоса, он перелез через забор, наломал букет влажных пионов и тем же путем выбрался наружу. Он шел по темной дороге, держа пионы под пиджаком, и чувствовал сквозь рубашку их прохладную тяжесть.
Он положил цветы на Лелино окно — в доме все спали с открытыми окнами — и постоял несколько секунд, прислушиваясь. Тишина…
Тогда он пошел к себе, на цыпочках миновал скрипучий коридор и нырнул под одеяло, но тут же спохватился: сдвинулся на кровати так, чтобы ступни были на весу: ноги-то немытые, перепачкаешь простыни — достанется от бабушки!
Перед тем как уснуть, он представил себе весь прошедший день, улыбнулся и подумал: «Хорошо!» И это означало: «Все хорошо». С улыбкой он и уснул, едва-едва ощущая, как приятно щиплет и стягивает ноги после холодной земли, росы и крапивы.
Утром он вскочил с постели, переполненный предчувствием какой-то развязки, словно внутри натянулась живая струна. Чуть дотронешься — она вздрогнет и зазвенит.
Вышел в сад. Услышал голос — мужской, незнакомый. Весь обратился в слух. Встал за углом дома. Машинально ковырял пальцем мох между бревен, машинально следил глазами за жуком, который как-то странно — рывками — двигался по бревну… Незнакомый голос произнес:
— Ну, так что, поедем на Долгое? Это же близко — пятнадцать километров. Пользуйтесь, я сегодня выходной…
— Если признаетесь, поеду… — Это Леля.
— В чем признаться?
— Сережа… (укоризненно). Ну, говорите, когда вы принесли цветы?
Мальчик замер.
— Цветы? — Искреннее удивление в голосе.
— Не притворяйтесь, вот эти. (Пауза, покашливание, растерянный смех.)
— Вы знаете, это как-то странно…
— Угадала! Угадала! По глазам вижу! Признался! Признался!..
— Честное слово, не знаю. Но если вам так хочется… Пожалуйста.
Паша почувствовал, что краснеет с головы до ног. Он хотел потихоньку уйти, но неловко ступил на щепку — она треснула под ногой. Из-за угла выглянула Леля.
— Каша! Иди сюда!
Он пытался вырваться, но она крепко держала его за руку, и чем больше он вырывался, тем настойчивее она его удерживала.
— Каша, ты что? Совсем одичал! Сережа, помогите мне Кашу притащить.
— Какую кашу?..
Симпатичное круглое лицо. Толстые, чуть оттопыренные уши. Крепкие плечи под светлой ковбойкой. Соломенная косая челка на лбу. И взгляд зеленовато-серых глаз — одновременно хитрый и простодушный.
— Познакомьтесь. Это Сережа. Оттуда. — Она показала пальцем вверх и передразнила: — «Все в порядочке, все в порядке…» А это Каша, мой верный приятель Каша, храбрый человек Каша, Каша — мятые уши… Его за уши подвешивали, а он хоть бы что! Посмотрите, Сережа, на Кашу — брови-то у него какие странные — домиком! Я и не замечала раньше!.. — И она расхохоталась.
В эту минуту он ее просто ненавидел. Кривляка, пижонка, дрянь… А он стоит, как дурак, и ковыряет землю большим пальцем ноги…
Выручил летчик, спросил:
— Как зовут?
Отрезал, не глядя:
— Павел.
— Ну, давай знакомиться.
Мальчик ощутил свою руку в широкой твердой ладони, попытался ответить на пожатие, как следует, но при этом так явно напружинился, что летчик не удержался от смеха. Про Лелю и говорить нечего.
— Паша! Дед проснется — скажи: я на Долгое озеро уехала. Слышишь?
— Слышу, — ответил как можно небрежнее и добавил нарочно: — Не спросишься — попадет.
— Что-о? — И пошла, потянув за собой летчика.
Мальчик проводил их глазами и повернулся к окну: пионы стояли на подоконнике в большой стеклянной банке и заслоняли пол-окна.
* * *
Паша вытаскивал из колодца бидон с молоком и слушал разговор у крыльца.
— Мой в сорок третьем погиб, — тихо говорила бабушка, — здесь, под Ленинградом. И подробностей никаких. Вам-то сколько?
