Борис Раевский - Товарищ Богдан

Ссыльные сгрудились вокруг афишной тумбы, на которой был приклеен царский манифест.

— Амнистия![34] — вдруг тонким, «не своим» голосом выкрикнул один из них — пожилой, одетый в потертую оленью шубу и весь, до самых глаз, заросший волосами.

Все сразу обернулись к нему.

— Амнистия! — хрипло, возбужденно повторял он, тыча огромной рукавицей в серый, с грязными подтеками листок, приклеенный на тумбе возле манифеста.

И в самом деле: перетрусивший царь сделал «благородный жест» — он торжественно прощал своих политических врагов.

— Урр-ра! — выкрикнул кто-то из верхоянцев.

— Да здравствует свобода! — воскликнул Бабушкин.

— Долой казаков! — закричал Линьков.

Исправник хмуро слушал возгласы ссыльных.

— Не торопитесь, господа, — ехидно произнес он. — Амнистия амнистией, но начальство еще разберется: кого отпустить, а кого и попридержать… Видите, сколько здесь пунктов да пунктиков: одному скостить половину срока, другого — из ссылки на поселение, третьему — вместо смертной казни — пятнадцать лет каторги… А мое дело маленькое. Получил приказ доставить вас в суд — и доставляю! Получу приказ освободить — катитесь на все четыре стороны! А пока… — он что-то крикнул казакам, и те стали подгонять ссыльных, чтобы быстрее рассаживались по саням.

— Разоружить их! — крикнул Линьков.

— Правильно!

— Избить царских холуев!

Самые молодые и горячие из ссыльных уже готовы были пустить в дело кулаки.

— Тише, товарищи! — вскочив на передок саней, крикнул Бабушкин.

Подойдя к друзьям, он стал успокаивать их:

— У меня тоже кулаки чешутся, но сейчас мы должны действовать особенно организованно. Наша задача — как можно быстрее добраться до Якутска. Поторопим казаков!

Качаровский вдруг заколебался. Ходили слухи, что в Якутске беспорядки. Может быть, повернуть назад?

— Вы обязаны доставить нас в суд! — решительно заявил ему Бабушкин. — Есть приказ, да не чей-нибудь, а самого подполковника Кременецкого! — Бабушкин усмехнулся. — Вот и извольте исполнять приказ!..

Обоз — одиннадцать саней — двинулся дальше. Через несколько дней ссыльные прибыли в Якутск. Город был взбудоражен. По улицам ходили демонстранты. Губернатор наглухо заперся в своем доме. Перетрусив, попрятались и другие якутские власти.

Качаровский, нахлестывая лошадей, повез ссыльных к тюрьме. Он торопился быстрее запрятать их в надежное место.

Перед тюрьмой обоз остановился. Ворота были заперты. Качаровский долго стучал в них шашкой и ногами. Никто не показывался. Очевидно, тюремное начальство тоже перетрусило и заперлось в тюрьме, как в крепости.

Наконец в воротах открылся «глазок».

— Доложите начальнику тюрьмы, я привез из Верхоянска партию ссыльных на суд. Пусть он пока примет их, — обрадованно заявил стражнику Качаровский.

Тот молча захлопнул «глазок».

Вскоре тюремные ворота распахнулись.

— Прошу, голубчики! — закричал Качаровский, рукою показывая ссыльным, чтоб они вошли в тюрьму. — А насчет амнистии — разберемся, не к спеху…

«Шалишь! — подумал Бабушкин. — Нам не с руки ждать! Да и чем кончится ваше разбирательство, неизвестно. Не верю я царским бумажкам».

— Прошу, голубчики, — повторил Качаровский, показывая на тюремные ворота.

Бабушкин сидел на первых санях. Он взял лошадь под уздцы, но не повел ее в ворота, а наоборот — осадил назад.

— Не торопитесь, господин исправник, — насмешливо сказал он Качаровскому. — Нам и здесь хорошо!

— Что? Бунт? — взвизгнул исправник, хватаясь за шашку.

Тюремные ворота сразу захлопнулись. Очевидно, начальник тюрьмы испугался, что, по примеру ссыльных, восстанут и заключенные. В тюрьму уже просочились известия об амнистии, и арестанты волновались: почему же их не освобождают?

Бабушкин подошел вплотную к исправнику.

— Нет, не бунт, — спокойно сказал он, глядя сверху вниз прямо в круглые, как медные копейки, глаза Качаровского. — Не бунт! — повторил он. — Революция!

— Ах, так? — Кривоногий исправник с неожиданной ловкостью отскочил в сторону и приказал охране взять винтовки наизготовку.

Двух казаков он послал к губернатору: доложить о бунте.

Охранять ссыльных остался сам Качаровский всего с четырьмя казаками. Они стояли, загородив дорогу от тюрьмы в город, и в растерянности переминались с ноги на ногу, понимая, что, если ссыльные захотят удрать, все равно их не удержать.

«Не могу же я отпустить их, — тревожно думал исправник. — Амнистия амнистией, но не всех же освободят?! Да и суд впереди. Кой-кого, наверно, снова упрячут. Нет, отпустишь — от начальства влетит…»

И Качаровский продолжал упрямо стоять.

— Отобрать у них оружие и прогнать к черту! — горячился Линьков.

— Разложить молодчиков да всыпать каждому пятьдесят плетей! — насмешливо предложил другой ссыльный.

Качаровский и казаки молча, растерянно слушали эти выкрики. Страх, как плесень, с каждой минутой все больше обволакивал их сердца. Казакам хотелось удрать, спрятаться, пока ссыльные не отняли у них винтовки и — чего доброго — не повернули стволы против них самих.

— Спокойно, товарищи! — закричал Бабушкин. — Никаких беспорядков! — Он вскочил на сани и торжественно провозгласил: — Именем революции объявляю вас всех свободными! Долой самодержавие!

— Ура! — дружно закричали ссыльные.

Качаровский что-то коротко приказал казакам. Те, хоть и недружно, с опаской, но все же подняли винтовки к плечу.

— Ох, исправник, не пугай! — тихо, сурово сказал Бабушкин и неторопливо двинулся прямо к Качаровскому, который с обнаженной шашкой в руке загораживал дорогу в город. — Уйди от греха, ваше благородие, — потребовал Иван Васильевич и рукой властно отодвинул с дороги исправника. — А то зашибу невзначай!

Толпа ссыльных хлынула за Бабушкиным.

Исправник метался около казаков, приказывал стрелять, но испуганные казаки не дали ни одного выстрела.

Они глядели в конец улицы. Там, из-за угла, показалась нестройная колонна. Демонстранты что-то пели, но ветер относил звуки. Впереди колонны вился красный флаг.

— Да здравствует революция! — громко выкрикнул Бабушкин.

И ссыльные, радостные, взволнованные, бросились навстречу демонстрантам.

В этот декабрьский день 1905 года читинское депо было полно людей. Железнодорожники, рабочие, солдаты в потерявших цвет куртках, замасленных полушубках, потрепанных, выгоревших шинелях, треухах и папахах стояли, прислонясь к вагонам, сидели на мостике и тендере старенького паровоза и на дрезине. Двое солдат даже удобно устроились в будке подъемного крана.

Сквозь застекленную крышу депо, заваленную снегом, свет проникал скупо. Поэтому широкие — чуть не во всю стену — ворота депо были открыты, хотя оттуда и несло холодом.

Невысокий, щуплый человек в пенсне, с маленькой острой бородкой, опираясь на трость, стоял на переднем мостике паровоза, видимо чувствуя себя здесь очень неуютно. Правой рукой он вцепился в железные поручни. Стараясь перекрыть шум, он кричал высоким, женским голосом:

— Восстать, товарищи, — это значит подставить грудь свою под пули, шею — под казацкие шашки! Царь потопит восстание в крови, как он залил нашей кровью улицы и площади Петербурга девятого января. И все наши святые права, гарантированные царским манифестом, после разгрома восстания будут перечеркнуты. Повторяю, — воскликнул он, вскинув трость с серебряным набалдашником, — большевики толкают вас самих всунуть свою голову в петлю!..

В депо послышался свист.

— Братцы! — встав во весь свой огромный рост, воскликнул могучий солдат в расстегнутой шинели. У него было добродушное, круглое лицо и маленькие веселые глаза. — Рази ж я похож на самоубивца?

Кругом захохотали.

— С начальством треба беседовать вот чем! — коренастый солдат, стоя на тендере, потряс над головой огромным, тяжелым, как кувалда, кулаком. — Мы вот маненько надавили — и теперь офицеры гуторят с нами на вы, как с благородными!

— И денщиков мы турнули к чертям собачьим! — крикнул другой солдат. — Господа офицеры — не дитятки малые, сами могут портки на себя натянуть!..

В депо снова засмеялись. Бабушкин — в коротком полушубке, больших расшлепанных валенках и меховой папахе — сидел на тормозной площадке вагона среди слесарей депо. Обычно спокойный, неторопливый, сейчас он был по-боевому возбужден, как боец перед сражением.

Революция! Самое желанное, самое заветное, то, к чему Бабушкин готовился столько лет, о чем мечтал днями и ночами в тюрьмах и ссылке, становилось явью. И сейчас, вырвавшись из ссылки, приехав в Читу и став членом городского комитета партии, Бабушкин со всей энергией включился в борьбу.