Борис Раевский - Товарищ Богдан

Прошел месяц. Ранним январским утром в лесу стояла удивительная тишина. Снег на ветвях деревьев лежал пухлыми подушками; казалось странным, как он не осыпается. Вокруг было все бело. Только маленькие елочки высовывали из сугробов зеленые хвостики. Совсем неподалеку находилась шумная Чита, но здесь, в бору, казалось, что на тысячу верст вокруг нет ни жилья, ни человека.

Но вскоре тишина нарушилась. На огромной лесной поляне стали собираться люди, по большей части железнодорожники. Почти все — с винтовками.

Раздалась команда, и дружинники быстро построились в два отряда. Сегодня в лесу происходило очередное занятие боевой дружины. Не всей, конечно, — в читинской дружине было уже около двух тысяч бойцов. Сегодня производила учебную стрельбу одиннадцатая сотня.

Бабушкин, в полушубке, папахе и валенках, стоял тут же, наблюдая, как Костюшко — начальник дружины — четко и уверенно подавал команду.

Бойцы строились, рассыпались цепью, падали в снег, ползли.

«Сразу видно бывшего военного!» — подумал Бабушкин.

Он знал, что Костюшко — сын подполковника — в юности окончил кадетский корпус и военное училище. Талантливому молодому офицеру пророчили блестящую военную карьеру. Ему даже предложили поступить в гвардию; это считалось большой честью — быть на глазах у царя. Но он, неожиданно для всех, наотрез отказался служить в царской армии и ушел в запас.

Бабушкину все нравилось в Костюшко: его подтянутость, смелость, бледное лицо и глубокие темные глаза, и даже его молчаливость, которая вдруг сменялась страстным потоком слов.

Бабушкин и Костюшко — старые друзья — и в ссылку тоже попали в одно место — в Якутию. Там Костюшко вместе с Курнатовским руководил нашумевшей «романовской историей», когда ссыльные оказали вооруженное сопротивление войскам. А теперь Бабушкин и Костюшко вновь встретились в Чите.

…По команде Костюшко «сотня» разбилась на «полусотни» и «десятки» и рассыпалась вдоль поляны.

Началась учебная стрельба.

Руководили ею солдаты Читинского гарнизона. Они показывали железнодорожникам, как устанавливать прицел, как ловить мушку, как плавно, без рывка нажимать на спусковой крючок.

Генерал Холщевников, наверно, пришел бы в ярость, узнав, что его же солдаты обучают стрельбе «внутренних врагов России».

…Когда занятие кончилось, Бабушкин подошел к Костюшко.

— Завтрашняя операция подготовлена?

Костюшко кивнул.

— Когда прибудут вагоны из Харбина?

— Примерно в восемь.

— Значит, мы приходим на станцию, как условлено, к десяти… Так?

Костюшко снова кивнул.

— Сколько дружинников возьмем с собой?

— Одиннадцатую сотню…

— Хватит?

— Вполне.

— Ну смотри. — Бабушкин пожал руку Костюшко и свернул влево.

Ранним утром на заметенной снегом станции было пустынно. Только вдали, у семафора, стоял готовый к отправке воинский эшелон — очередной полк возвращался с русско-японской войны.

В другом конце станции, у дощатой платформы, недалеко от пакгауза, прохаживались взад-вперед возле длинной цепочки товарных вагонов четверо солдат.

Было очень холодно. Лица солдат заиндевели. Между ресницами образовались тонкие ледяные ниточки. Губы — и те почти смерзлись.

По временам то один, то другой солдат брал винтовку под мышку и гулко, как извозчик на стоянке, хлопал рукавицами.

Вагонов было тринадцать. Сегодня утром они прибыли в Читу. Паровоз затолкал их в тупик и ушел. На каждом вагоне на дверях болталась покрытая инеем маленькая свинцовая пломба.

Что было в вагонах, солдаты не знали. Не все ль одно, какой груз охранять?!

В пакгаузе, возле затянутого ледяными узорами окошка, протянув руки к печке, стояли два офицера. Оба они служили в читинском артиллерийском складе.

Поручик Михайловский — высокий, красивый юноша, заведующий отделом оружия — только что вошел с мороза и теперь с наслаждением ощущал тепло, идущее от печки. Он вспоминал далекий Петербург, свою сестру, красавицу Тонечку. Почему-то он всегда видел ее в маленькой зеленой шляпке, с зеленой пелериной на плечах — такой она провожала его в Сибирь. И, как всегда, вспоминая столицу, императорскую оперу, балы, компанию веселых друзей, Михайловский помрачнел и нахмурился.

Рядом с ним стоял смотритель товарного двора того же склада Алексеев — низенький, полный, круглолицый. Он так замерз, что ни о чем не мог думать. Блаженно потягиваясь возле печки, он лишь время от времени поглядывал в окошко, на обледенелом стекле которого «продышал» маленький, в пятачок, прозрачный кружок.

Скоро должны были подать транспорт, чтобы перевезти оружие из вагонов на артиллерийский склад.

…Недалеко от пакгауза вдруг раздалось шипение пара и характерные тяжелые вдохи и выдохи паровоза.

Поручик Михайловский, оторвавшись от печки, вышел к путям.

Поблизости стоял маневровый паровоз. Он весело пыхтел и выплевывал струйки пара. Большая часть паровоза была покрыта снегом, заросла льдом, другая часть — там, где находилась топка, — отпотела, и по черному паровозному боку текли крупные капли.

«Что за локомотив? — подумал Михайловский. — И зачем он тут?» Но идти к машинисту, расспрашивать его было лень.

Повернувшись, поручик снова укрылся в теплом помещении.

…Дружинники 11-й сотни собрались утром за городом. Стояли молча, почти не разговаривая, кто — в полушубке, кто — в пальто, кто — в железнодорожной шинели; все — с винтовками. В девять часов подошли Бабушкин и Костюшко.

Подозвав сотника, они коротко посовещались и разбили сотню на три отряда. Первые четыре «десятка» пошли с Бабушкиным, три «десятка» повел сотник, и три — пошли за Костюшко.

Бабушкин быстро шел впереди своего отряда. Дружинники, придерживая руками висящие за спиной винтовки, следовали за ним. Они шли без строя, не в ногу, но Бабушкин чувствовал — народ подобрался боевой. Железнодорожники, рабочие депо, молодые и пожилые, они шагали молча, сосредоточенно, широко.

Подошли к станции. Бабушкин вынул из брючного кармана большие серебряные часы. Было без трех минут десять. Надо чуть-чуть подождать. Он договорился с сотником и Костюшко, что ровно в десять те займут «исходные позиции»: скрытно с двух сторон подойдут к цепочке вагонов и остановятся невдалеке. Они избавят Бабушкина от всяких неожиданностей.

Обождав несколько минут, Иван Васильевич во главе своего отряда подошел к вагонам. Возле каждого солдата-караульного сразу оказалось по три-четыре вооруженных дружинника.

— Клади винтовки! — негромко приказал Бабушкин.

Караульные растерялись. Драться с целым отрядом дружинников им не улыбалось. Но и сложить оружие тоже опасно — угодишь под суд.

На шум из пакгауза выскочил Михайловский. Увидев вооруженных людей в штатском, поручик не сразу сообразил, что происходит.

— В чем дело? — крикнул он. — Разойдись!

— Минуточку, господин поручик, — сказал Бабушкин. — Позвольте ваш револьверчик!

— Что?! — Поручик, очевидно, все еще не понимал, что творится. — Мой револьвер?..

Он попытался выхватить пистолет. Но кобура не поддавалась, и замерзшие пальцы плохо слушались.

— Не балуйте, господин поручик, — веско произнес Бабушкин и протянул руку ладонью кверху. — Давайте…

Только теперь поручик все понял. Губы его побелели. Бормоча что-то неразборчивое, он вынул револьвер и протянул его Бабушкину.

— Отлично, — сказал Иван Васильевич. — Позвольте и ваш, — повернулся он к Алексееву.

Тот молча отдал оружие.

Солдаты тоже передали винтовки дружинникам.

Бабушкин подошел к первому из тринадцати вагонов и сорвал пломбу. Дружинники откатили тяжелую, на роликах, дверь. Вагон был снизу доверху наполнен винтовками.

— Очень приятно, — сказал Бабушкин. — Пошли дальше.

Он сорвал пломбу со второго вагона. Тоже винтовки. В третьем оказались пироксилиновые шашки. В четвертом — патроны…

Дальше Бабушкин не стал смотреть. По его приказанию два дружинника быстро направились к стоящему неподалеку паровозу. Но бежать до самого паровоза им не пришлось. Машинист заметил их и без гудка, плавно сдвинув локомотив, подогнал его к вагонам.

Маленький, чернявый дружинник, уже двадцать лет работающий сцепщиком, быстро присоединил вагоны к паровозу.

Поручик Михайловский, который раньше не отдавал себе отчета, что же будут делать эти люди с вагонами оружия, и молча наблюдал за происходящим, тут снова заволновался.

Он понял, что сейчас, прямо у него на глазах, бунтовщики увезут целый арсенал.

— Но меня… меня за это… — весь дрожа, пробормотал он, дотронувшись до рукава Бабушкина. — Меня расстреляют…

— Не волнуйтесь, поручик! Не расстреляют, — усмехнулся Иван Васильевич.

Он вырвал листок из блокнота.