Канивец пошел вдоль прицепа, дергая пальцем натянутую за зубья проволоку, как струны неведомого музыкального инструмента.
— Эта борона играет доремифасоль, — удовлетворенно и чуть насмешливо сказал он. — И эта… — Низкий, невыразительный звук струны остановил его. — А эта не играет. — Отбросил борону в сторону.
Пока дошел до края прицепа, отбросил еще одну.
— Две бракованных бороны из двадцати одной не такой уж большой процент брака, а? — смущенно сказал он и крикнул проходившему по двору механизатору: — Анатолий, вон лежат две бороны! Не играют. Перетянуть проволоку!
— Федор Яковлевич, то не моя работа. Мои бороны играли! — возмущенно ответил тот.
— А я откуда знаю, чьи это бороны — твои или кого другого! Надо было писать мелом на них: сделано таким-то. А теперь попробуй разберись, кто из вас смухлевал. Переделать немедленно!
Канивец говорил будто бы с улыбкой, но довольно сурово. Ох и не любит же он, не терпит небрежной работы! Строго взыскивает. Об этом хорошо знают и помнят его подчиненные.
Механизатор не спорил с бригадиром. Позвал своего напарника и унес бороны в мастерскую. А Федор Яковлевич продолжал рассказ.
Гости записывали, снимали чертежи разных приспособлений, поправок к культиваторам, сеялкам и другим машинам, ходили за ним следом, прислушивались, приглядывались: много интересного было у него во дворе, и сам он был интересный — крупный такой, неторопливый в речи, несуетливый, с развалистой походкой. Ладони у него широкие, сильные и хваткие. Ведя разговор, он привычно крепко обжимал пальцами детали машин, пошатывал, словно испытывал, надежно ли сделано, не поломается ли. Держался естественно, просто и независимо, в то же время с сознанием своей правоты, к слушателям относился равно, а это были специалисты разных категорий — начальники сельскохозяйственных управлений, председатели и главные инженеры колхозов, механики, звеньевые и рядовые механизаторы.
Не так просто передать речевые особенности Федора Канивца. Он, как и многие жители Займо-Обрыва, потомок казаков-запорожцев, южных славян — воинов и хлеборобов, и речь у него мягка, глубоко интонационна, освещена юмором, как это бывает у оптимистичных, жизнерадостных людей.
— Федор Яковлевич, нам известно, что вы уже не первый день проводите прикорневую подкормку озимых. Но с помощью каких машин вы это делаете? — спросили его.
И тут Канивец неожиданно переводит внимание гостей на меня:
— Вот тут с нами ходит писатель. Его, наверное, тоже это интересует. Специальных машин для внесения прикорневой подкормки озимых нам, как и всем, не дают. Нету таких машин! Но озимые мы подкармливаем уже десятый год, потому что это дает нам хорошую прибавку урожая. А используем мы те же самые зерновые сеялки! Эта работа в нашем колхозе выполняется как раз в самый разгар весенней страды. И где сеялок недостаточно, там сев яровых задерживается. Мы об этом кричим уже какой год, но конструкторы специальных машин не разрабатывают! Нет машин также и для подкормки пропашных культур растворами удобрений, которые дают очень приметную прибавку урожая. Мы сами выкручиваемся, как можем. А что себе думают конструкторы?
Канивец говорил с болью. Разговор о взаимоотношениях с конструкторами и производственниками горячо подхватили гости. Что же происходит? Сельскохозяйственная наука, селекционеры дают хлеборобам многое — новые сорта пшеницы, кукурузы, подсолнечника и других культур; агрохимия создала сильные удобрения, а вот промышленность, конструкторы отстают. К новым тракторам у механизаторов претензий нет, а вот к зерноуборочным комбайнам и сеялкам разного типа и назначения, культиваторам и другим инвентарным машинам рекламаций не оберешься. Принципиально новые машины, рассчитанные на высокие, растущие год от года урожаи, на поля не поступают.
Федор Яковлевич подвел гостей к сеялке, еще не потерявшей заводского блеска.
— Ну, вот возьмем, к примеру, эту новую зерновую сеялку Сибсельмаша со Знаком качества. А что в ней нового? Механизмы, которые подают туки вместе с зерном, такие же плохие, как в старых сеялках, без Знака качества. Нету в ней ворошилки для удобрения. Чуть больше откроешь клапан — много сыплется его, чуть прикроешь — совсем не бежит. Если бы конструкторы работали с нами в контакте и давали нам свои машины для испытания, прежде чем запускать в производство большими сериями, мы бы помогли им довести их до нужной кондиции — нам же работать на этих машинах, в конце концов! Но конструкторы пренебрегают нашим опытом.
Гости усаживались в автобусы. Канивец спросил у меня озабоченно:
— Так вы к нам надолго?
— На недельку, Федор Яковлевич.
— На недельку? — Он еще больше озаботился, — Так, так… Что робыть, не знаю. Мне зараз надо ехать с гостями на ферму, а потом — в больницу, за матерью… Как быть с вашей ночевкой? Где же вас устроить на постой?
— Езжайте, Федор Яковлевич, не беспокойтесь обо мне. Я устроюсь тут, на полевом стане.
— Ну, если так, то ладно. Поживите, оглядитесь, познакомьтесь с нашими механизаторами — хлопцы что надо. Никитич, — обратился он к сторожу, — как у тебя с продуктами?
— С продуктами нормально, запас есть, хватит на неделю на двоих.
— Ну, тогда я поехал спокойный, — сказал Канивец. — Потолкуем с вами завтра. А ты, Никитич, обеспечь человеку быт. Дай чистые простыни, одеяло, ну, и остальное, что потребуется.
3
Канивец сел в «уазик», поехал с гостями на ферму, к жижесборнику, а я остался посреди двора в одиночестве. С моря с пронизывающим ветром летел липкий снег. Степь, тоскливая и нелюдимая, казалась черным бумажным листом, иссеченным белыми косыми линиями. Тоскливость стала было заползать в душу, но тут до меня донесся приятный с детства дымок кузнечного горнила, и затем я услышал деловитый, веселый звон наковальни. И степь уже не казалась мне такой отрешенной и унылой. Душа встряхнулась и ожила, и я пошел на край зяблевого поля, где у сеялочных сцепов хлопотали механизаторы. Я направился к ним. Мы разговорились, познакомились. Тут были Николай Левченко, Николай Виниченко, Дмитрий Репник, Григорий Кудлай, Василий Канивец. Присмотрелся я к сеялочному сцепу и обнаружил немало любопытного. Например, система креплений, соединяющих боковые сеялки в сцепе, дополнена растяжками неизвестной мне конструкции, еще новенькими, недавно кованными — с них даже не сошла свежая бордовая окалина. В бригаде Канивца заранее думают о том, что может случиться в горячие дни весеннего сева: бывало, обрывались крайние сеялки на повороте. Благоразумнее ведь застраховать надежно их заранее, чтобы потом, в загоне, не терять драгоценного времени.
И еще я увидел заостренные пластины, приваренные к рамам сеялок. Они счищают с колес налипшую землю. Казалось бы, мелочь, а служит повышению качества сева, экономит время сеяльщиков. Это те мелочи, которые, как говорили механизаторы, работают на хороший урожай.
Механизаторы стали налаживать новую сеялку Сибсельмаша, и тут обнаружилось, что недостает хомутов.
— Неси один хомут кузнецу для примера, он сделает тебе, сколько нужно, — сказал Григорий Кудлай Николаю Левченко и обратился ко мне: — Хорошо еще, что у нас свой кузнец и своя кузня при полевом стане. А если б не было? Бежать в Сельхозтехнику? До нее далеко, километров тридцать с гаком, да и неизвестно еще, нашлись бы там запасные хомуты к этой сеялке!
Когда я зашел в кузню, Михаил Иванович Андрющенко, кузнец, уже нарезал резьбу на хомуте своего производства. Сноровисто он это делал — глаз не оторвать!
— Так, оказывается, по-прежнему нужен кузнец механизатору? — сказал я, любуясь его работой.
— Еще как нужен! И зимой и летом нужен. С запчастями всегда туго. Выручает кузня механизатора. А ведь хотели прикрыть ее. Это Федор Яковлевич отвоевал ставку кузнеца для своей тракторно-полеводческой бригады.
— Значит, работы вам хватает?
— Без дела не сидим. Ведь Федор Яковлевич постоянно доводит новую технику до кондиции.
Да, потребно еще механизаторам мастерство колхозного кузнеца. Чего только не приходилось делать Михаилу Ивановичу на звонкой наковальне для колхозного хозяйства, над чем только не ломал голову! Маленькая кузничка с успехом служит восьмой тракторно-полеводческой бригаде.
Допоздна работали механизаторы, настраивая сеялочные агрегаты. Уже смеркалось, когда за ними пришла крытая грузовая автомашина. Они отправились в далекое село, а мы с Никитичем остались посреди широкой степи. Он занялся хозяйством: во дворе два петуха, облако голубей, гнездившихся на чердаке бытовки, и три лошади. Точнее, две лошади и одно «лоша», как сказал Иван Никитич.
Жеребенок был худой, с виду приморенный и больной.
— Откуда же он взялся? — спросил я. — Кобыл-то у вас нету…
