Сашка подходит к Мишке и пихает его локтем в грудь. И тогда Мишка отвечает:
— Я знаком с самим Отто Юльевичем Шмидтом и то не хвалюсь.
Милиционер ушёл, сверкая сапогами, а Сашка Пучков сказал Мишке:
— Про Отто Юльевича Шмидта это ты врёшь. Врёшь? Врёшь?
И он пошёл на Мишку плечом, как и сейчас ходят все мальчишки перед дракой.
— Не вру, — смело сказал Мишка и не отодвинулся. — Очень мне нужно врать. Мы с одним человеком ходили в Главсевморпуть. Отто Юльевич Шмидт работает там самым главным полярником. Я уже целый год знаком с Отто Юльевичем Шмидтом. Ты бы, Пучков, раззвонил на весь двор. А я не стал хвалиться. Зачем мне?
Сашка Пучков перестал напирать на Мишку. Есть на свете слова, которые могут остановить и Сашку Пучкова. «Главсевморпуть. Мы ходили туда с одним человеком».
Одним человеком была я.
Наш знакомый Отто Юльевич Шмидт
Это случилось однажды под вечер. Я и сегодня вижу его, этот синий вечер, слышу патефонные песенки из открытых окон.
Я иду из булочной и вижу, что Сашка и Мишка опять подрались. Они дрались, как всегда, за помойкой, куда никто не ходил. Там кончался наш двор и стояла высокая кирпичная стена.
Сашка прижал Мишку к этой стене и возил его спиной по кирпичам. А Мишка молчал и вырывался. Он не умел драться и хотел вырваться, но вырваться не мог: как клещами держал Сашка Мишкины руки выше локтей, а ногой наступил Мишке на ногу. Теперь мальчишки называют это приёмчиком. А тогда никак не называли. Нельзя вырваться, и всё.
Сашка орал:
— Сдаёшься?
Он кричал громко, наверное, хотел, чтобы слышала Таня Амелькина, но у Тани на третьем этаже было закрыто окно, и она не слышала Сашкиного победного крика. И он опять кричал:
— Сдаёшься?
И опять возил Мишкиной спиной по кирпичной стене.
Я несла в руке тёплый батон. Сначала я старалась удержаться и не откусывала от батона. Мама не разрешала откусывать от целого батона. Но удержаться было трудно: батон тёплый и пахнет праздничными пирогами. Я собралась отгрызть совсем маленький кусочек и тут услышала Сашкин голос: «Сдаёшься? Сдавайся, кусок-волосок!» Вот тогда я заглянула за помойку и увидела их. Мишка стоял красный, но не плакал, мне показалось, что ещё немного, и он не вытерпит. Я увидела слёзы — не в глазах, а в выражении лица.
Мишка не хотел сдаваться.
Я спросила:
— Саша, хочешь хлебушка? Тёплый, на, Саша.
Я протянула Сашке батон. Он отпустил Мишку и взял хлеб. Мишка ушёл не оборачиваясь, пальто было в красной кирпичной пыли.
Сашка откусил от батона почти половину, отдал мне остальное и сказал, жуя:
— Люблю тёплый хлеб.
На другой день Мишка сам подошёл ко мне. Во дворе больше никого не было. Мишка посмотрел на меня сверху вниз и сказал:
— Я решил стать полярником. Азбуку Морзе учу. Уже много букв выучил.
Он вытащил из кармана стекляшку и стал стучать по забору.
— Слышишь? Тире, тире, точка.
— Это ты какие слова сигналишь? — спросила я.
— Буква «М», — сказал Мишка. — Только никому не говори. Проболтаешься, тогда всё.
Почему это я проболтаюсь? Я в жизни никогда не рассказываю чужие секреты. Очень даже обидно он говорит.
Люди, которые не умеют хранить секреты, всегда обижаются, если их предупреждают. Но это я заметила много времени спустя.
А тогда сказала обиженно:
— Не проболтаюсь. Зачем мне болтать?
Мишка говорил негромко, от этого получалось, что он доверяет мне большую тайну.
— Значит, так. Я всё обдумал. Я учу азбуку Морзе, знаешь, какая трудная? И теперь буду проситься радистом на полярную льдину. Ты тоже можешь проситься. Хочешь на льдину?
Конечно, я хотела на льдину. Что я, глупая — не хотеть на льдину?
— Сейчас мы с тобой пойдём к Отто Юльевичу Шмидту, он самый главный начальник над полярниками всего Советского Союза. Я знаю, где его работа. На Арбатской площади есть большой дом, он называется Главсевморпуть.
Мы ехали в тесном трамвае, Мишка держал меня за руку, чтобы меня не оттащили и чтобы я не потерялась. Я упиралась носом в чью-то корзину.
Потом мы вышли из трамвая.
Около большого дома с высокой коричневой дверью Мишка сказал:
— Не бойся. Что бояться? Мы придём к Отто Юльевичу Шмидту и скажем: «Запишите нас в полярники. Я знаю почти всю азбуку Морзе. Мы не боимся ни холода, ни лишений». Запишет, вот увидишь. Главное, не бойся.
Я не боялась. Правда, я не знала азбуки Морзе. А насчёт холода и лишений было всё правильно.
— Чего их бояться, холода и лишений, правда, Мишка?
Раз Мишка брал меня с собой на Крайний Север, я была готова отправиться с ним.
Мишка открыл тяжёлую дверь, и мы вошли в светлое, просторное помещение. Там было прохладно.
В углу за барьерчиком висели пальто и сидела женщина в толстом платке, завязанном крест-накрест через грудь. Она невнимательно посмотрела на нас и сказала:
— Брысь отсюда! Топчут пол!
Мишка очень смело ответил:
— Мы пришли к Отто Юльевичу Шмидту.
— Сейчас тряпкой намахаю, Шмидта им подавай! Полярники сопливые!
Она встала со своей табуретки и стала выходить из-за барьерчика. У неё на спине был большой узел от платка. Она взяла щётку на длинной палке. Мы попятились к высокой двери.
— Сейчас я вас! Не велели пускать! Много вас ходит, желающих!
Мишка крикнул:
— Баба-яга!
Я добавила:
— Костяная нога!
— Тряпкой! — пообещала гардеробщица.
Мы стояли у самой двери. Откуда-то сверху громкий голос сказал:
— Кто это опять воюет с нашей тётей Груней?
По широкой лестнице спускался человек с тёмной бородой.
Мы сразу узнали Отто Юльевича Шмидта. Он был совсем как на портретах.
— Разве уважающие себя полярники позволяют себе так разговаривать со старшими? — сурово спросил Шмидт. Он нахмурил брови.
Мишка рывком открыл тяжёлую дверь, и мы выскочили на улицу.
Домой мы шли пешком. На бульварах таял последний снег. Мимо ползли переполненные трамваи, кончился рабочий день, сердитые люди висели на подножках, цеплялись за вагон сзади. Трамвай ехал медленно и тяжело, как будто поднимался на крутую гору. Двери не закрывались, кричала хриплая кондукторша:
— Останьтесь! Останьтесь, вагон не резиновый!
Но никто не хотел оставаться, все лезли в вагон.
— Всё равно буду полярником! — сказал Мишка твёрдо. — Или лётчиком. Или пограничником.
— И я, — сказала я.
Метро строилось. Теперь мы все хотели стать метростроевцами. В Москве стояло уже много деревянных буровых вышек. По городу ходили огромные люди в спецовках. Может быть, они только казались нам такими большими, потому что на них была толстая спецовка. А может быть, потому, что сами мы были ещё не очень большими, чуть повыше метростроевского сапога.
Шахта Метростроя огорожена забором, и, конечно, невозможно пройти мимо и не посмотреть в щёлочку.
Я стояла и смотрела, прикрыв щёки ладонями, чтобы лучше видеть. Конечно, я могла бы написать, что стояла там не я, а любой другой из наших ребят — Катя, например, или Леденчик. Каждый с удовольствием бы согласился постоять и посмотреть на котлован. Но зачем выдумывать? Там была в тот раз именно я. И я сама нашла ту щель в заборе, через неё так хорошо видно. И как раз по росту, не нужно даже подниматься на цыпочки.
Я стою у забора уже долго и вижу толстые провода и очень яркие голые лампы. Вагонетки, рельсы. Высокий помост — эстакаду.
У забора с той стороны остановились двое людей — высокий без усов и низенький с усами.
— Как это, не хватает молотков? — кричит высокий. — Ты это брось — не хватает! Что мы, как при царе Горохе будем проходить тоннель? Кайлушкой и лопатой? Ты не мастер после этого, а я не знаю кто.
Кто такой царь Горох? Надо будет спросить у Мишки. И разве при царе строили метро?
Усатый мастер сказал:
— Не бузи, Серёга. Нет молотков. Нет, — значит, будут. А пока — да, лопатой, кайлом. Ты комсомолец и пришёл по призыву. Ты, Серёга, такой прекрасный парень, что и голыми руками построишь метро. Иди в шахту, иди и не бузи.
Меня взяла за плечо рука.
— Разве здесь место для маленьких гражданок?
Дядя Коля Катаманов смотрел на меня.
— Зачем ты сюда бегаешь? Зашибить могут.
— Вы Катин папа, — сказала я. — Вот так ваш дом, а так наш. Дядя Коля, можно я с вами в шахту спущусь? Ну что особенного? Я буду слушаться и никуда не буду лезть без спроса. А?
— Выдумала. Никаких шахт. Вырастешь, тогда можешь работать на метро. У нас девчата работают — орлицы.
— «Вырастешь»! Очень обидно вы говорите. Когда я вырасту, метро давно построят.
— Напрасно беспокоишься. Первую очередь в будущем, тридцать пятом году сдадим. А потом будет вторая, третья и ещё, и ещё.
Он ушёл. Свет прожектора упал на плакат: «Слава ударной бригаде проходчиков Катаманова!»
