— А чего они делают, эти таксаторы? — спросил Генка Зверев.
— Дело у них нелёгкое, брат. Сказать прямо, чертовски опасное дело. Таксаторы специальными столбиками разбивают лес на квадраты, потом покрывают карты значками. Значки эти говорят о запасах и составе леса.
— Что здесь опасного? — удивился кто-то.
— Опасно то, что маршрут проложен по компасу и таксатор не имеет права ни на шаг уклониться в сторону. Трясина перед тобой — иди через трясину, скала — лезь на скалу. По картам таксаторов составляют единую генеральную карту. Без неё в лесном хозяйстве как без рук. А почему, как вы думаете?
— Я знаю почему, — заёрзал на месте Курочка-Ряба.
— Ну-ну?
— Потому что каждый рубил бы лес, где ему вздумается.
Василий Петрович кивнул:
— В общем, правильно. А через десять лет наша страна осталась бы голой, как…
— …как лысина нашего ботаника, — подсказал Мишка.
Класс захохотал.
— Клоун Терёхин, — сказал Сим Саныч, — ещё слово — и вам придётся раскинуть свой балаган за дверью… Василий Петрович, продолжайте.
— Да я, пожалуй, уже всё сказал. Остаётся выяснить, кто согласен помочь таксаторам. Нам нужно человек пять-шесть. — Василий Петрович помолчал, потом добавил: — Должен только предупредить, ребята, что жизнь в тайге не сахар. Мамок и нянек у вас там не будет. Да ещё ко всему прочему — мошка и комарьё. Бывает, дохнуть нечем.
— Ну, комарьё, — махнул рукой Мишка. — А «Митя в халате» на что?
«Митей в халате» таёжники в шутку прозвали средство против гнуса — диметилфталат.
— Всё-таки подумайте до завтра, — сказал Василий Петрович. — Такие дела с маху не решают.
На другой день вызвались пойти в тайгу Мишка Терёхин, Генка Зверев, его дружок Курочка-Ряба и братья Щегловы.
— Я бы тоже пошёл, — шепнул Таёжке Шурка Мамкин. — Знаешь, как хочется! Да только семью-то не бросишь: я ведь теперь за старшего.
— Ты не огорчайся, Шур, — тоже шёпотом ответила Таёжка. — Мы договоримся, тебя кто-нибудь подменит дома, а ты к нам на недельку приедешь. Ладно?
Шурка кивнул.
В конце мая на острове за речонкой Браженкой, как раз напротив интерната, закипел белым цветом черёмушник.
Мишка не находил себе места. Он бросал книги, подходил к распахнутому окну и стоял подолгу, без единой мысли в голове.
Наконец однажды он не выдержал и выкрал у паромщика деда Игната юркую долблёную лодку. Подогнав лодку к интернату, Мишка свистнул. Таёжка, посвящённая в его план, выбежала на берег, и лодка отчалила.
На острове было ещё много талой воды; повсюду в ложбинах сверкали синие крапины мочажин; на взгорьях пробивалась ершистая трава и голубели подснежники. Кое-где торчали сухие дудки медвежьей пучки. Когда их заденешь, они звенят протяжно и глухо.
На сухом пригорке Мишка выкопал несколько луковиц саранки и, очистив, протянул Таёжке.
У луковиц был привкус старого мёда — терпкий и чуть горьковатый.
— Вкусно? — спросил Мишка.
— Угу!
Мишка потоптался на месте и вдруг спросил:
— Тай, тебе это… кто-нибудь записки в Москве писал?
— Какие записки?
— Ну, про то, что нравишься, и всё такое… Писали?
— Нет.
— А хочешь, я буду писать? — Мишка густо покраснел.
Таёжка посмотрела на него удивлённо и засмеялась:
— Чудной ты! Зачем же записки, когда мы в одном классе? Ты лучше так скажи.
— Так неинтересно. Вон старшеклассники все пишут. Я однажды у Витьки Королёва почту таскал. К Зинке Матвеевой и обратно. Они друг другу стихами писали… Как это, сейчас вспомню…
Мишка потёр ладонью лоб, потом прочёл заунывным голосом:
Я знаю: век уж мой измерен;
Но, чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днём увижусь я…
Здо́рово?
— Да, — откликнулась Таёжка. — Это стихи Пушкина. Их очень папа любит.
Мишка смутился. Ай да Витька, какого тумана напустил, чёрт хитрый! А Зинка, поди, думает, что это его стихи… Надо будет прочитать Пушкина от корки до корки.
Покосившись на Таёжку — не смеётся ли она, — Мишка прибавил шагу.
Над полянами порхали ранние бабочки-пестрянки — ярко-бордовые, с чёрными пятнами на крыльях. Пролетая над лужами, они стремительно падали вниз: наверное, принимали собственное отражение за другую бабочку. С веток черёмух на них равнодушно глядели дрозды.
— Слушай, — сказала Таёжка, — почему они их не трогают?
Мишка пожал плечами:
— Потому что невкусные.
— А ты их пробовал?
— Нет. Но Риба говорил, что пестрянки ядовитые.
— Миш, а почему Риба всегда такой… ну, невесёлый, что ли?
— С чего бы ему веселиться? — удивился Мишка. — У него в прошлом году жена утонула. Тебя-то здесь ещё не было.
— И об этом знает весь наш класс?
Мишка не ответил. Таёжка опустила голову и тихо сказала:
— Я не знала, что ты злой. У человека такое несчастье, а мы над ним издеваемся.
Мишка снова промолчал, но было видно, что слова Таёжки задели его. Уже по пути домой он вдруг сказал:
— Конечно, смеяться над ним нехорошо. Да мы и не со зла, а так, по глупости. Нам-то вроде потеха, а ему… Ну да ладно, не будет больше этого…
Вечером они отправились проведать Шурку Мамкина. Таёжка прихватила с собой несколько веток черёмухи. Почуяв её запах, Шуркин отец зашевелился на кровати и открыл глаза.
— Черёмуха… зацвела? — спросил он, и голос у него сорвался.
Таёжка молча протянула ему букет. Шуркин отец прижал черёмуху к лицу и затих. Только грудь у него ходила медленно и тяжко.
О чём он думал в эту минуту? О своих ли ребятишках, которые при живом отце остались наполовину сиротами? Или о том времени, когда он, здоровый и сильный, без устали махал топором и из-под топора летела пахучая янтарная щепа?
Таёжка с Мишкой неслышно вышли и во дворе столкнулись с Шуркой. Шурка нёс на плече большую связку ивовых прутьев.
— Вот, — сказал он, — отцу принёс. Он когда-то здорово корзины плёл. Может, за работой повеселеет? А то лежит и всё думает, что он лишний, в тягость нам.
Шурка положил связку на крыльцо и улыбнулся виноватой улыбкой. Он всегда так улыбался, как будто был в чём-то виноват.
Шестого июня закончился учебный год. Все классы выстроились во дворе на торжественную линейку. После короткой речи директора был дан последний звонок. Он звенел долго и переливчато.
— Ну что, дикие команчи? — обратился к своему классу Сим Саныч. — Небось для ваших ушей это лучшая музыка? Признавайтесь!
«Команчи» нестройно загудели, выражая фальшивый протест.
— Ладно, верю, — сказал Сим Саныч. — Верю, что вы жаждете заниматься даже летом. Круглые сутки, до последнего вздоха. Особенный энтузиазм я читаю на лицах Гены Зверева и его соратника Вити Рогачёва. Это и понятно. У них ведь на осень переэкзаменовка по русскому. Поэтому они решили взять в тайгу свой любимый учебник. Я правильно говорю?
— Правильно, — кислыми голосами ответили «соратники».
— Ну вот и прекрасно. А чтобы ваши слова не разошлись с делом, ваш воспитатель отправится с вами.
— Урра-а! — завопила пятёрка, собиравшаяся в тайгу.
— Ну, вашего восторга я не разделяю, — сказал Сим Саныч. — Не знаю, как я вам, а уж вы-то мне надоели порядком.
— А как же Крым? — спросил Мишка.
— В Крым, Михаил Кузьмич, лучше всего ездить в августе. В так называемый бархатный сезон. Говорят, очень полезно для нервной системы. А ведь я её расшатывал с вами весь учебный год. Есть ещё вопросы? Ну, тогда по домам. Всего хорошего!
В интернате Таёжка и Мишка собрали свои вещи и пошли в Озёрский райпотребсоюз, откуда ходили попутные машины до Мариновки. Во дворе грузили на «газик» какие-то ящики.
Один из грузчиков спросил Таёжку:
— Ты, кажется, дочка Забелина?
— Да.
— Отец в школу пошёл, тебя разыскивать.
— Слушай, Миш, — сказала Таёжка, — я добегу до школы, а ты побудь здесь.
Отца она встретила на улице. Он бросился навстречу дочери и подхватил её на руки:
— Тайка, милая! Мама приезжает!
Таёжка задохнулась:
— Когда?
— Сегодня под вечер. Телеграмма пришла ещё позавчера, а её в леспромхозе под сукно засунули. Вот остолопы, правда? Да ты успокойся, кто же от радости ревёт?
Пообедав в леспромхозовской столовой, Таёжка, Василий Петрович и Мишка зашли в леспромхоз к директору. Семён Прокофьич присел рядом с Забелиным на диван и сказал:
— Ну, выкладывай, Петрович. Вижу, что-то стряслось. Ты именинник, что ль?
Василий Петрович засмеялся:
— Бери выше. Жена приезжает.
— Ух ты! Вот это молодчага. Теперь ты, можно сказать, коренной сибиряк. Всеми корнями врос.
