Вожатая еле успевала отвечать на вопросы и бегала по вагону, уговаривая, упрашивая, покрикивая. Она нервничала, как, впрочем, бывает всегда, когда нарушаются точные планы.
За окнами вагона опять стало удивительно тихо. Слышно было даже, как жужжат пчелы и шмели, как стрекочут кузнечики, как еле заметный ветерок временами шелестит листвой березок и где-то, не близко, мычит корова в невидимой деревне. И бабочка продолжала спокойно сидеть на оконном стекле — легкая, красивая, с чуть вздрагивающими крылышками.
Пока поезд двигался, жара как-то не чувствовалась. А теперь пригретый солнцем тесный вагон постепенно превращался в настоящую парилку.
Вдруг уже не Вадя, а я, оказавшийся возле окна, опять услышал шум приближающегося поезда со стороны Москвы.
— Еще один пропускаем!
Словно очнувшись, бабочка спорхнула с окна и полетела куда-то в сторону, вдоль состава.
Вновь тяжелый эшелон, на сей раз с пушками и автомашинами, прогромыхал по соседней колее.
Я обрадовался:
— Конечно, на маневры едут. Смотрите!
Вадя почти сдался:
— Что ж. Возможно, и на маневры.
— Ты хотел бы на маневры? — спросил я Вадю.
— А зачем? Я же не красноармеец и не командир.
— Ну просто так. Все же интересно, — сказал я.
Вадя подумал или просто отвлекся — посмотрел в окно, потом безразлично сказал:
— Я и в кино видел такие маневры раз десять. Подумаешь!
Эшелон прошел, но опять мы остались стоять на разъезде. Это уже никому не нравилось. Самые спокойные из нас заворчали.
Вожатая терпеливо обходила всех нас и уже более дружелюбно, чем в начале пути, говорила:
— Когда поедем, так жарко не будет!
— А какая станция следующая? — поинтересовался Вадя, к полному нашему удивлению. Нам казалось, что Вадя знает все и создан для того, чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их.
— Сейчас узнаю, дети, узнаю, — почему-то обрадовалась вожатая. — Пойду у проводника спрошу…
Наш отсек был последним в вагоне, и вожатая быстро выскочила куда-то в тамбур, сказав еще раз на ходу:
— Сейчас спрошу…
Мы исчерпали все темы для разговоров и просто смотрели в окно — на тихую, уходящую вдаль зеленую луговину, покрытую травами и цветами, на две березки и маленькие елочки, которые росли поблизости, на зеленевшие за оврагом поля.
Вокруг было пустынно и безмолвно. Из душного вагона тянуло туда, вдаль: в эти поля, и травы, и леса у самого горизонта. Выскочить бы сейчас, поразмяться, крикнуть во все горло «а-а-а!» и на минуту замолкнуть, слушая, как эхо разносит твой голос по этому безлюдью.
Вадя достал чемоданчик, порылся в нем и предложил сначала девочкам:
— Берите! «Дорожные» есть и «Алло». Мать сунула. Берите!
Вслед за девочками и я взял конфету. Просто так взял, чтоб не обижать Вадю: уж очень настойчиво он предлагал.
— Дети! Что ж это такое? Что же это?!
Мы обернулись, ничего не понимая.
Наша вожатая, бледная, растерянная, прислонилась к косяку вагонной перегородки, смотрела на нас какими-то странными глазами и лепетала:
— Как же это может быть? Как?! Ведь неделю назад сообщали, официально сообщали, что не будет ничего. И вот — говорят, война!..
— Ну когда?
— Скоро там?
— Что?
— Война? Какая война?
Все сгрудились в вагонном проходе.
— Война! Ур-ра! — восторженно крикнул кто-то, но тут же осекся, взглянув на лицо вожатой.
— А у меня Васятка в Бресте… — бормотала вожатая. — Как же это… Разве может так быть?
У нас не было часов. Ни у кого, даже у Вади. И все же мы узнали, в котором часу вожатая сообщила нам о начале войны. Узнали у проводницы: двадцать пять минут первого. Но война, оказывается, началась в четыре часа утра. В четыре, когда мы и наши родители спали. И в шесть, когда мы проснулись, уже шла война. И в семь продолжалась, когда мы выехали на Белорусский вокзал. Мы сели в поезд и двинулись в сторону Смоленска, мы болтали и смеялись, а война уже шла.
Я четыре раза смотрел фильм «Если завтра война…». Смотрел с восторгом и гордостью. Я все знал о войне. Я знал, чем она кончится. Но не знал почему-то, что она так, именно так начнется. Разве так начинаются войны?..
Нас не трогай —
Мы не тронем!
А затронешь —
Спуску не дадим!
И в воде мы не утонем,
И в огне мы не сгорим!
Я знал слова этой песни — наизусть помнил. И в самом деле, мы никого не трогали. Тронули нас. Так держитесь! Мы не дадим спуску! А что и в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим — само собой разумеется.
И потом — на нас напали немцы.
Я знал: немцы — это Маркс и Энгельс, Люксембург и Цеткин, Либкнехт и Тельман. У них же коммунистическая партия, чуть ли не самая сильная на Западе.
Я знал Германию по «Болотным солдатам» и «Профессору Мамлоку». Герои этих фильмов боролись, их было большинство. Значит, на нас напала какая-то пузатая мелочь. Те, что стреляли в болотных солдат. Те, что унижали профессора Мамлока. Те, которых даже мальчишки из фильма «Рваные башмаки» водили за нос.
И еще. В Германии была революция. Мы знали о ней во всех подробностях по учебникам истории. Мы «проходили» ее.
Конечно, все это — недоразумение. Ерунда какая-то. И наоборот: уж раз они напали, то теперь немцы воспрянут духом и у них будет революция. Настоящая, как когда-то у нас!
И от мысли об этом, и вообще оттого, что произошло новое, необычное, нарушившее слишком спокойное течение жизни, я испытывал чувство, близкое к восторгу.
…Мы вернулись в Москву к пяти часам. На вокзале уже ждали нас. И встречали, будто мы чудом приехали с того света.
Мать бросилась ко мне и заплакала:
— А папа наш в военкомате. Не знаю, что и подумать…
Дома я слушал радио. После каждого сообщения о мобилизации, о введении военного положения в приграничных районах звучали марши и песни.
Звучали торжественно, бодро, и я не понимал, почему мать прикладывает к глазам мокрый платок, почему надо бежать в магазин за солью, мылом и спичками. Я чувствовал, что начинаю потихоньку скисать.
Вскоре вернулся отец.
— Не взяли, — сказал он усталым голосом. — Мой год не берут пока… Говорят, когда нужно, вызовут…
Мать обрадовалась:
— Так это очень хороший признак. Значит, все это ненадолго, раз берут не всех…
Родители завели долгий и не совсем понятный для меня спор.
— Это полнейший идиотизм был! — говорил отец. — Кому поверили? Ручки жали. Улыбались. Ничего себе договор о ненападении… Они к границе поперли, а мы…
— Значит, так было надо, — отвечала мать. — Не будь договора, они раньше напали бы…
— Раньше! Куда раньше!.. Подписи под бумажками не высохли…
— Но ведь, Алеша! — возразила мать. — Сталин же знал, что он делает. Ведь — Сталин!
— А если не знал? — неуверенно сказал отец. — Святой он, что ль?
Тут уже я не выдержал:
— Папа! Что ты говоришь! Разве можно так говорить?
— А ты слушай! — сказал отец. — Не маленький. Сам должен все понимать.
— Ты с ума сошел! — зашептала мать. — Не знаешь, что за такие слова бывает! Мало тебе было неприятностей в тридцать седьмом! Ради бога, тише. И вообще лучше не говорить на такую тему…
Отец махнул рукой:
— И верно, лучше не говорить… А то черт знает до чего договоримся…
Они замолчали. В комнате какая-то гнетущая тишина, хоть на стене и гремит маршами радиотарелка. Не зная, куда девать себя, я почему-то достал портфель и стал бессмысленно перебирать тетрадки и учебники.
— Лучше подумать о нем, — наконец сказала мать, кивнув в мою сторону. — Что теперь делать с ним? Ведь все же — лето.
— Надо подумать, — согласился отец.
— Папа! Я думаю, что мне лучше всего устроиться на работу, — вдруг сказал я.
Отец посмотрел на меня, кажется, с любопытством.
— Что ж ты молчишь? — спросил он мать. — Он пойдет работать, а учиться за него пойду я. Поскольку в армию меня не берут. Вот какая штука!
— Я говорю серьезно, — подтвердил я. — Зачем ты шутишь?
— Я? Шучу? — возразил отец. — А впрочем, возможно, ты прав, — добавил он уже совершенно иным тоном.
— Не пори ерунду! — прикрикнула мать. — Тошно слушать! До сентября и война закончится. Что ж ты думаешь, она все лето будет продолжаться?
Я ничего не думал. Мысль о работе пришла мне только что, и я обрадовался ей.
Работать! Я пойду работать. Обязательно. И ничего другого! Да, именно сейчас мне надо идти работать. Самое подходящее время! Куда угодно и кем угодно, но работать.
Тогда мне не будет стыдно перед ней — перед Наташей. Ведь она работает. После гибели отца она закончила курсы машинисток и сейчас служит в Наркомате речного флота. А что я? Так и останусь школьником? Чтобы всю жизнь выглядеть перед ней мальчишкой?
