class="p1">Стая диких гусей медленно, шурша крыльями, спускалась к нам во двор.
— И что вы сделали, бабушка?
Девочка задала вопрос совсем тихо, как будто дикие гуси спустились во двор только что и она боялась их спугнуть.
— От неожиданности я не знала, что делать. И стояла как вкопанная, не отходя от раскрытых дверей хлева. Гуси направились на голос нашей гусыни. И так вся эта темно-сизая стая вошла в хлев к нашим гусям.
А я, все еще как во сне, закрыла дверь на щеколду и пошла готовить ужин. О гусях я никому ничего не сказала, но они не выходили у меня из головы. И даже ночью приснились.
— А утром что было? Они остались у вас? — спросила девочка с нетерпением.
— Подожди, не забегай вперед! Я все тебе расскажу!
Утром, едва проснувшись, я побежала в хлев. Приоткрыла дверь и заглянула, что же там делается. В хлеву было темно, я открыла дверь пошире, и… что тут случилось!
Вдруг что-то зашумело, и серая стая диких гусей с криком вылетела во двор. Не успела я оглянуться, как гуси уже поднимались над крышами.
Я грустно посмотрела на наших гусей, выходящих из хлева. И вдруг я увидела: одна дикая гусыня осталась!
Это была очень старая сизая гусыня. Одно крыло у нее свисало раненое. Я сразу поняла, почему она осталась. Ведь и она размахивала крыльями, но тщетно, потому что не могла лететь с молодыми в дальние края.
— А что с ней потом стало, бабушка?
— Всю зиму она ходила с нашей старой гусыней по двору. Словно две подружки.
К весне обе гусыни стали нестись. Я посадила их на яйца, и они долго высиживали их. Как только зазеленела первая травка, обе гусыни вывели по стайке маленьких гусят. Гусята дикой гусыни были сизые, только на голове и под брюшком белые. Наши гусята, как всегда, были желтенькие, словно одуванчики. И все это пестрое стадо ходило вместе и клевало крапиву и зерно из одного корытца.
Целое лето я не могла нарадоваться на них.
Но осенью серое стадо начало волноваться. Оно отделилось от белого, и мне стало трудно загонять их по вечерам вместе в хлев.
Как-то вечером я пошла запирать хлев. Над головой я услышала гогот пролетавшей стаи диких гусей. Я посмотрела, куда они летят. И вдруг наши дикие гуси захлопали крыльями, поднялись в воздух и улетели!
Вот что они сделали. Напрасно я с ними мучилась.
Но старая дикая гусыня осталась. Она была уже совсем стара, тяжела на подъем и, конечно, не могла взлететь так высоко.
— А потом она снова высидела гусят?
— Снова! Но я уже глядела в оба. Я обрезала им крылья, чтоб они не смогли улететь. Ведь в ваших перинах серые перья смешаны с белыми.
Бабушка закончила свой рассказ.
Но девочка не радовалась, как прежде, не улыбалась. Она думала: как хорошо быть дикой гусыней и свободно лететь над горами и долинами с веселой стаей в незнакомый мир…
Потом она спросила:
— Бабушка, а я поправлюсь? Я буду видеть, когда у нас выведутся гусята?
Бабушка испуганно посмотрела на внучку. Ее личико было очень грустным. Оно стало похоже на лица слепых. Только теперь бабушка поняла, что дело плохо. Она испугалась, что девочка совсем ослепнет.
— Почему вы молчите, бабушка? — Девочка погладила бабушку по щекам и почувствовала, что они мокрые от слез. Тогда она и сама расплакалась.
И тут у бабушки созрело решение.
— Не бойся! Завтра пойдем к доктору.
— И он вылечит мне глаза?
— Конечно, вылечит!
Девочка успокоилась. Бабушка говорила так уверенно, что ей нельзя было не поверить.
БАБУШКА БЫЛА С ДЕВОЧКОЙ У ДОКТОРА
Этот день был самым волнующим из всех, какие девочке приходилось до тех пор переживать.
Проснувшись утром, она услышала, что бабушка уже ходит по комнате.
— Что вы делаете, бабушка? — спросила она с постели.
— Надеваю выходное платье. Мы идем к доктору.
Бабушка еще ни разу не ходила к доктору. Она никогда не болела. Только один раз, когда ее забодал бык, доктор приходил к ней. Но это было так давно… Когда у детей случалась простуда или болел живот, их лечили травами. Она верила, что и внучкины глаза вылечатся от ромашкового отвара.
Но вчера она поняла, что болезнь внучки ее лекарствами не вылечишь.
Девочка тут же слезла с постели. Бабушка надела и ей выходное платье.
Но вот обе были готовы, бабушка взяла девочку за руку, и они вышли из дому.
Доктор жил в соседнем селе.
Когда они шли по селу, люди спрашивали у бабушки, куда они направляются. И каждому она серьезно отвечала:
— Мы идем с девочкой к доктору.
Наконец они вышли за село, их перестали расспрашивать, и тогда девочка спросила:
— Вы по этой дороге шли, когда мать вас вела на службу?
— Да, по этой же самой! И была я не больше тебя. Но это было еще не самое худшее.
— А что было самое худшее?
— Хуже всего было, что я ходила туда ночью совсем одна. Я страшно боялась.
— А чего вы боялись?
— Мало ли чего! Послушай только, как тут вода шумит! Мы идем мимо Марковой скалы, где уже столько людей утонуло. Старые люди рассказывали, что в глубине под скалой живет водяной. Говорили, что он по ночам при луне выходит на скалу: там подстерегает людей. Кого удается, того он тащит на дно.
— И вы верили, что это правда?
— Не совсем, но когда я шла здесь ночью и луна светила, ивы склонялись к воде и ветер в них шелестел, мне всегда думалось: «Что бы я сделала, если бы и вправду водяной вышел на скалу…» И мне сразу становилось так страшно, что я пускалась бежать и бежала до самого села.
— А чего вы еще боялись, когда шли туда, бабушка? — Девочка не верит в привидения, и потому ей смешно, что бабушка могла их бояться.
— Старые люди еще рассказывали, что в зарослях над дорогой живут лешачихи.
— Лешачихи? А кто это были?
— Говорили, что это была нечистая сила. Когда в каком-нибудь доме рождался ребенок, они приходили ночью под окно и, если мать хоть на минутку отходила от ребенка, вбегали в дом, вытаскивали ее дитя из колыбели и подбрасывали туда свое. Такие подкидыши, как правило, бывали очень плохими детьми, целый день орали, и не было с ними никакого сладу. Вот потому-то плохих детей и называют обменышами.
Когда я так бежала, мне казалось, что лешачихи
