— У нас во взводе двадцать сержантов, — сказал он. — И младших, и средних, и старших. Даже трое старшин. Разведчики…
Весь день сержант Елескин обучался играть на балалайке и обучал своего «приданного» владению оружием. У него целый арсенал был. Кроме автомата, гранат, запасных дисков, ножа и трофейного пистолета, сержант владел ручным пулеметом.
— Нынче у нас особое будет задание… Светит месяц, светит ясный… Я пулеметик на всякий случай выпросил. Хорошая машина «дегтярь»… Светит полная луна…
Алька быстро освоил автомат и снаряжение автоматных дисков. Но вставить снаряженный диск в автомат сержант ему не позволил.
— У тебя еще руки торопятся.
Степан лежал на спине и, поглаживая балалайку, смотрел в небо.
— Ишь, — говорил он, — небо как разбавленный спирт. Бывает небо как чернила, бывает как болотная вода. У меня на родине небо такое уж разноцветное… У нас воды много — озер и болот. Не валяй затвор в песке. Песок оружию — рак. Здесь, Алька, вода не та. Здесь разделение. Вот вам вода — вот вам суша. А у нас разделения нет, везде сверкает, переливается, испаряется.
Альке этот монолог был понятен и близок. С детства он привык к городу, отраженному в воде: в реках, каналах, речках; к городу, который встает над водой куполами и шпилями и лишь затем вытягивается в узкую полоску — это когда плывешь на пароходе из Петергофа.
По особой психологической причине образ строгого города, отраженного в светлых водах, всегда заслоняли в Алькиных воспоминаниях сырые захламленные дворы, запах непросыхающей штукатурки, плесени и гниющих дров. Вероятнее всего, потому, что вырастал он и его сверстники в основном не в парках, не на широких площадках и проспектах, не на гранитных набережных, но во дворах, зажатых облупленными многоэтажными стенами.
В их доме было два двора. Один довольно просторный, даже с развесистым деревом, которое жило вопреки гвоздям и ножевым ранам, другой — задний, образованный глухими неоштукатуренными стенами соседних домов. Там стояли помойки и водомер, у стен были сложены доски, кирпичи, бочки с известью и гора булыжников. На заднем дворе зияла арка с закрытыми на тяжелый погнутый крюк железными воротами. Под аркой играли в орлянку, в пристенок — на этой сцене Шура плясал чечетку. Руки у Шуры, всегда спрятанные в карманы брюк, были тяжелыми, с кожей какого-то каменного оттенка. Чечетку он плясал с угрожающей виртуозностью. Подражая ему, мальчишки шлифовали булыжник подошвами, ходили расхлябанно, кривили рот в брезгливой усмешке, шепелявили, щурились и безжалостно отпускали щелчки малышам. Щелчок самого Шуры, по некоторым свидетельствам, валил с ног.
В начале сентября пятиклассники Алька, Гейка и Ленька Бардаров, имевший громогласную кличку Бардадыр, пришли во Дворец культуры имени Кирова. Они стояли перед заведующим детской спортивной школы в обвисающих майках, в трусах ниже колен — считалось: чем длиннее трусы, тем они футбольнее. Руки в цыпках, колени в болячках.
— Выдающееся пополнение, — сказал заведующий. — Расслабьтесь, я ваших глаз не вижу — сплошные брови… В какую же секцию вы устремились?
— Бокса! — отпечатал за всех Ленька Бардаров. — Будем Шуру лупить.
Но заведующий спортивной школой по каким-то своим соображениям записал их в гимнасты…
Когда смеркалось, сержант Елескин подал команду:
— Вали, Алька, за кашей. Солдат на фронте как сова: только в потемках пищу принимает. — И пропел: — «Солнце скрылося за ели, время спать, а мы не ели…»
Ротная кухня потела в разбитом глинобитном сарае. Повара повыбрасывали оттуда издержавшуюся крестьянскую снасть, бережливо оставленную то ли для памяти, то ли для ремонтных целей. Все это валялось у входа, обруганное спотыкающимися разведчиками, но не сдвинутое даже на сантиметр.
— Куда у солдата глаза прицелены? — спросил сержант.
— На врага и на кашу.
Сержант Елескин внимательно оглядел большую Алькину ложку, причмокнул завистливо:
— Емкий прибор.
Ложка у Альки была гораздо больше сержантовой; покраснев, он отметил про себя это обстоятельство, но все же сдул с нее пыль и обтер, как сержант, о подол гимнастерки. Алька зачерпнул первый, круто, с горой. Сунул в рот распаренную перловку. Ложка не лезла, драла ему уголки губ. Он скусил кашу сверху, наклоняясь над ложкой и поставив под нее ладонь, чтобы на землю не просыпать. Дыхание остановилось. Зубы заныли.
Алька студил опаленный рот, часто дышал. И глядел: сержант обирал кашу с краев, понемногу; маленькая, видимо соструганная, его ложка так и мелькала. Слишком часто мелькала. Безостановочно. При этом сержант еще успевал говорить:
— Гречневая каша — та долго пар держит. А в пару аромат. Вот «шрапнель» — перловка — она без запаха. Пару в ней нет, она изнутри согревает.
Алька совался к своей ложке со всех сторон. Видя, как убывает в котелке каша, не щадил ошпаренного языка.
— Ты помедленнее ешь, — попросил он жалобным голосом.
— Так уже нечего, — ответил сержант Елескин, заглянув в котелок. В голосе у него было искреннее недоумение. — Может, Мухаметдинов ошибся, может, не на двоих дал, а только на одного тебя?
— На двоих, — сказал Алька. В голосе его были слезы.
— Может, паек убавили?.. Ступай на кухню, скажи — сержант Елескин добавку просит.
— Разыгрываешь? — пробурчал Алька, но пошел. Была в словах сержанта простота.
Алька потолкался у кухни, ежась от стыда не за то, что пришел добавку просить — просить ему приходилось, — стыдился Алька своей жадности, своего неумения есть из одного котелка, своего недоверия к человеку, который обучает его владеть оружием. «Боже мой! — мысленно крикнул Алька. — Откуда у меня такое взялось? Черт возьми! Ну и скотина я!» Он ударил себя кулаком по лбу.
— Эй, солдат, чего свой лоб не жалеешь? — спросил с татарским акцентом повар.
— А-а… — Алька рукой махнул. — Сержант Елескин добавки просит.
— Степка? Степке добавку надо. Такой конь. Чего ты сразу с одним котелком пришел?
В походной кухне было пусто. Кухонный наряд драил ее мочалкой. Повар открыл термос, навалил Альке в котелок каши.
— Ты стюдент, что ли? Следующий раз придешь, два котелка захватывай. Степка поесть горазд…
Когда Алька вернулся на задворки какого-то бывшего магазина, где располагался их первый взвод, и по голосу балалайки отыскал Степана, было уже совсем темно. Степан подал ему ложку, такую же небольшую и ловкую, как у него.
— Эти хохломчане — маляры они, а не ложечники. А может, стылую пищу любят. Ихними ложками только тюрю хлебать. — Степан устроился у котелка солидно, вздохнул, будто начинал серьезное, важное дело. — С краев обирай, — сказал он. — С краев прохладнее… Ух, какой дух…
Ночью бригаду подняли. Называлась она моторизованной, но моторов у нее никаких не было. Солдаты торопливо скатывали шинели, становились повзводно, сосали самокрутки «в рукав». На шоссе грохотали телеги, храпели кони. И всюду горбатились, колыхались спины с вещевыми мешками.
Капитан Польской обошел строй роты. Остановился перед сержантом Елескиным.
— Степан, пулемет взял?
— Так точно.
— А где стюдент?
— Здесь я, — сказал Алька.
Капитан посмотрел на него.
— Грудь колесом. Ну, ну… Скоро запоешь: «Как хороши, как свежи были розы…» Ма-арш!
Руки оттягивала железная коробка с пулеметными дисками.
— У нас с тобой все не как у людей, — сказал сержант Елескин. — У людей-пулеметчиков первый номер глазастый, прицельный и злой. Второй номер — «нечистая сила»: неумытый, но мускулистый и покладистый обязательно. Чтобы на него тяжесть класть, как на телегу. Давай… — Он отобрал у Альки коробку, повесил ему на плечо свой автомат.
Сердце у Альки разрывалось не столько от ходьбы и тяжести, сколько от сознания своей причастности и тревоги. Пекло пятку. Жесткий рубец неумело обернутой портянки впивался чуть ли не в самую кость. Боль разгоралась, охватила ногу сначала до голени, потом резкой струей поднялась вверх, и теперь с каждым шагом жаркие молнии ударяли от пятки в бедро. Алька попытался наступать на носок. Стало еще хуже, сбился ритм, возникло чувство, что ему не дойти.
— Ходить в строю не люблю и окопы рыть ненавижу, — сказал Степан.
Дорога, казалось, усыпана раскаленной щебенкой, залита огненной лавой. Алька жарко, со стоном дышал. Губы и язык, похоже, обызвестковались. Ремни автоматов врезались в плечи, казалось, они уже протерли шинель. Вещмешок ломил спину. Алька думал, что вот-вот упадет, задымится и его расшвыряют ногами, как расшвыривают прогоревший костер.
Шаг — огонь… Шаг — огонь…
Алька не заметил, как притерпелся к этой обильной боли, может быть, блокада приучила его существовать отрешенно от телесных страданий.
Сержант Елескин шагал, подремывая. Алька попытался задремать тоже…
