Когда Гензель и Гретель подошли к пряничному домику и принялись было его грызть, но испугались, услыхав голос ведьмы, фройляйн Герлах — так звали элегантную даму — наклонилась к Лотте, пододвинула к ней коробку конфет и прошептала:
— Хочешь тоже немножко погрызть?
Лотта вздрогнула, обернулась, увидела рядом красивое женское лицо и взмахнула рукой, решительно отказываясь от конфет. Но при этом, она, увы, столкнула коробку с барьера ложи, так что в партер в буквальном смысле слова пролился конфетный дождь. Зрители в партере подняли головы. По рядам прошелестел тихий смешок и слился с музыкой. Фройляйн Герлах улыбнулась, полусмущенно, полусердито.
Девочка просто оцепенела от страха. Чары искусства мигом рассеялись. И она очутилась в опасной действительности.
— Простите, пожалуйста! — пролепетала Лотта.
Дама благосклонно улыбнулась и сказала:
— О, это не беда, Луизерль!
А может, она тоже ведьма? Просто более красивая, чем та, на сцене?
Луиза в первый раз ложится спать в Мюнхене. Мама присаживается на краешек кровати.
— Лоттхен, доченька, пора уже спать. И пусть тебе приснится что-нибудь очень хорошее!
— Я, кажется, слишком устала, чтобы видеть сны, — бормочет девочка. — А ты скоро ляжешь?
У противоположной стены стоит вторая кровать, побольше. На откинутом уголке одеяла, поджидая маму, лежит ее ночная рубашка.
— Скоро, — отвечает мама. — Как только ты уснешь.
Луиза обнимает и целует маму. Потом еще раз. И еще.
— Доброй ночи!
Молодая женщина прижимает девочку к себе.
— Как я рада, что ты опять дома! — шепчет она. — Ведь у меня никого нет, кроме тебя!
Голова девочки сонно откидывается на подушку. Луизелотта Пальфи, урожденная Кернер, подтыкает одеяло и сидит, прислушиваясь к дыханию дочки. Затем осторожненько встает и на цыпочках возвращается в гостиную. На столе под лампой лежит папка. Еще так много надо успеть!
А Лотту в первый раз уложила спать ворчунья Рези. Но едва она вышла, Лотта тут же вскочила и написала письмо сестре, чтобы утром отнести его на почту. Потом опять забралась в Луизину постель и прежде, чем выключить свет, еще раз спокойно оглядела детскую.
Это была просторная красивая комната со сказочными сюжетами на фризах, с книжной полкой, партой для занятий, большим сундуком, изящным старомодным туалетным столиком, кукольной каретой, кукольной кроватью… Все тут есть, все до последней мелочи!
Разве иногда, молча, про себя, так, чтобы мама ничего не заметила, не мечтала она о такой вот красивой детской? Теперь она у нее есть, но душу пронзает боль, нестерпимо острая боль тоски и зависти. Она тоскует по маленькой скромной спальне, где сейчас лежит ее сестра, тоскует по маминому поцелую на ночь, по свету, падающему из гостиной, где мама работает, по скрипу отворяемой двери, когда мама входит в спальню, останавливается у дочкиной кровати и потом на цыпочках идет к своей, надевает ночную рубашку и укрывается одеялом.
Если бы здесь, хотя бы в соседней комнате, стояла папина кровать! Может быть, он даже храпит? Как бы это было здорово! По крайней мере, она бы точно знала, что он тут, рядом! Но он спит не здесь, а в другом доме на Кэрнтнерринг. А может, он и вообще не спит, а сидит с элегантной конфетной дамой в большом блестящем зале, пьет вино, смеется, танцует с нею, нежно кивает ей, как давеча, в Опере, именно ей, а вовсе не девочке, которая украдкой, но со счастливым видом махала ему из ложи.
Лотта засыпает и видит сон. Сказка о бедных родителях, которые, не имея хлеба, послали своих детей, Гензеля и Гретель, в лес, мешается с ее собственными страхами и собственным горем.
В этом сне Лотта и Луиза с испуганными глазами сидят в общей кровати и смотрят на дверь, в которую один за другим входят пекари в белых колпаках. Все они тащат хлеб. И складывают его штабелями у стены. Все больше пекарей приходят и уходят. Горы хлеба все растут. Комната делается все теснее и теснее. Потом появляется папа во фраке и оживленно дирижирует парадом пекарей. Вдруг вбегает мама и озабоченно спрашивает:
— Что же теперь будет, муженек?
— Дети должны уйти! — кричит он злобно. — У нас нет больше места! В доме слишком много хлеба!
Мама ломает руки. Дети жалобно всхлипывают.
— Вон! — кричит папа, грозно взмахивая дирижерской палочкой. И кровать послушно катится к окну. Окно распахивается. Кровать плавно вылетает в окно.
Она летит над большим городом, над рекой над холмами, полями, горами и лесами. Потом кровать идет на снижение и приземляется, наконец, в дремучем лесу, где от жуткого вороньего карканья и рева диких зверей мороз дерет по коже. Обе девочки сидят в кровати, не смея шелохнуться от страха.
Вдруг в чаще раздается какой-то треск!
Девочки с головой прячутся под одеяло. Из зарослей появляется ведьма. Но не та ведьма, что пела в опере, нет, нет, она больше смахивает на конфетную даму из ложи! Ведьма в бинокль смотрит на кровать, кивает и с высокомерной улыбкой трижды хлопает в ладоши!
Темный лес превращается в солнечную лужайку. На лужайке стоит домик, построенный из конфетных коробок, с забором из плиток шоколада. Птицы весело щебечут, в траве скачут марципановые зайцы и все кругом мерцает от золотых гнездышек с пасхальными яйцами. Маленькая птичка садится на кровать и начинает выводить такие дивные колоратуры, что даже Лотта и Луиза выглядывают из своего укрытия. Только тут они видят лужайку с пасхальными зайцами, шоколадными яйцами и конфетным домиком. Девочки вылезают из кровати и в длинных ночных рубашонках бегом бегут к ограде. И останавливаются в изумлении.
— Особая смесь! — громко читает Луиза. — И миндаль в сахаре! И с ореховой начинкой!
— И особый горький шоколад! — радуется Лотта, ибо она и во сне не очень-то любит сладости!
Луиза отламывает от ограды большущий кусок шоколада.
— С орехами! — жадно шепчет она и уже собирается откусить кусочек. Но тут из дома доносится хохот ведьмы. Дети пугаются! Луиза выбрасывает шоколад. А вот идет мама с большой ручной тележкой, груженной хлебом. Она запыхалась от спешки.
— Стойте, дети! — кричит она. — Это все отравлено!
— Но мы хотим, есть, мама!
— Вот вам хлеб! Я просто не могла раньше выбиться из издательства! — Она обнимает девочек и хочет увести их подальше отсюда. Но тут открывается дверь конфетного домика. Появляется отец с огромной, как у дровосеков, пилой, и кричит:
— Оставьте детей в покое, фрау Кернер!
— Это мои дети, господин Пальфи!
— Но и мои тоже! — отзывается он. И подойдя поближе, сухо говорит: — Я поделю детей! С помощью пилы! Я возьму себе половину Лотты и половину Луизы, а остальное достанется вам, фрау Кернер!
Девочки, дрожа, залезают в кровать.
Мама, раскинув руки, загораживает их собою.
— Никогда, господин Пальфи!
Но отец отталкивает ее и начинает пилить кровать. Пила визжит так, что кровь стынет в жилах, и сантиметр за сантиметром делит кровать надвое.
— Разожмите руки! — приказывает отец. Пила все ближе к сплетенным детским рукам, ближе, ближе, еще ближе! Сейчас она заденет кожу!
Мама плачет навзрыд! Душераздирающе плачет!
Слышно, как хихикает ведьма.
Но наконец, детские руки разжались. Пила окончательно отделяет девочек друг от друга, пилит и пилит, покуда не получаются две кровати, каждая на четырех ножках.
— Какую из девочек вы хотели бы взять, фрау Кернер?
— Обеих, обеих!
— Сожалею, — говорит отец, — но делить надо по справедливости. Ну, если вы не можете решиться, то я беру вот эту! Мне, в общем-то, все равно! Я их даже не различаю! — Он хватает одну из кроватей. — Ты кто?
— Я — Луизерль! Но ты не смеешь этого делать!
— Нет! — вопит Лотта, — вы не имеете права нас делить!
— Заткнитесь! — строго приказывает отец. — Родители смеют все! — И с этими словами он, таща за собой одну кровать на веревке, как санки, направляется к конфетному домику. Шоколадный забор сам по себе разваливается. Луиза и Лотта отчаянно машут друг дружке.
— Мы будем писать письма! — рыдает Луиза.
— До востребования! — кричит Лотта. — Мюнхен 18, Незабудке!
Отец с Луизой скрывается в домике. Затем исчезает и сам домик, словно его стерли ластиком. Мама печально говорит, обнимая Лотту:
— Теперь мы с тобой одни-одинешеньки! — и вдруг как-то неуверенно смотрит на дочку. — А ты кто? Похожа как будто на Лотту?
— Но я и есть Лотта!
— Нет, пожалуй, ты больше похожа на Луизу!
— Я и есть Луиза!
Мать с испугом смотрит в лицо ребенку и говорит, как ни странно, голосом отца:
— У одной локоны! У другой косы! А носы одинаковые! И лица одинаковые!
Теперь у Лотты слева коса, а справа локоны, как у Луизы. Из глаз ее льются слезы. И она горестно шепчет:
