Спектакль был сорван. Разыгрывать из себя партизан больше не имело смысла. Один из участников этого маскарада расстегнул красноармейскую шинель — под ней оказался немецкий мундир с белым орлом и свастикой.
Начался обыск. Он шел одновременно в доме кузнеца, на половине Соколовых и в хате тетки Мальвины…
Марию, Лену и Костю арестовали. Забрали и тетю Тоню. Всех отвезли в Узду. Дочерей кузнеца и Костю допросили, избили, но, ничего не добившись, отпустили домой. Антонину Михайловну переправили в тюрьму СД.
Подпольщики сообщили: Соколову выдал провокатор из Минска. Он знал ее в лицо, пронюхал, где живет. Кроме того, у нее при обыске нашли партийный билет.
К большой семье Будников добавилось еще двое: маленький Валерик, сын Антонины Михайловны, и ее старая мать.
Партизанам были хорошо известны повадки оккупантов. Узнав про обыск, предупредили Николая Романовича: ждите новый! Вы теперь на заметке.
И точно. Недели через три полицейские пришли еще засветло, без немцев, одетые в свою «воронью» форму. Все в хате перевернули, даже перины вспороли штыками.
Руководил обыском долговязый полицейский в черной пилотке. Важно оттопырив нижнюю губу, он стоял на середине комнаты, левую руку держал на кобуре, прикрепленной как у немцев — на животе, правой покручивал резиновую палку. Это был начальник полиции Тумас. Костя, Мария и Лена испробовали на себе его палку в Узденской тюрьме, когда он допытывался у них, приходят ли к кузнецу партизаны.
Полицейские тщательно обшаривали все — погреб, чердак, хлев… Поочередно забегали в хату и докладывали Тумасу о результатах обыска. Впрочем, никаких результатов не было. Когда дошли до кузницы, Костя не на шутку взволновался: ведь там был партизанский пулемет! Но все обошлось. Отец, понял мальчик, спрятал его надежно.
Уже начало смеркаться, а полицаи все еще рыскали по заводской территории, осматривали цеха.
Тумас теперь сидел у стола и, нетерпеливо поглядывая на часы, поторапливал своих подчиненных.
— Эй, хозяйка! — вдруг повернулся он к Алене Максимовне. — Зачем твоя дочь в Минск ходила?
— За солью, пан начальник, — ответила женщина. — За вещами теплыми для меньшеньких.
— Гляди у меня! Квартирантку вашу, Соколову, повесили. И для прочих веревку можем найти.
«Антонину Михайловну повесили!.. — похолодел Костя. — Ну, гады… Погодите!»
— Да, да! — не унимался Тумас. — Веревка и для тебя, старая, найдется. Небось недаром квартирантку такую взяла.
— Что вы прицепились к больной женщине? — перебил полицейского молчавший до сих пор кузнец. — В темной бабе врага увидели.
— Не твое дело, наковальня хромая! — взъярился Тумас. — Молчи, если не хочешь и себе схлопотать место в тюрьме.
— Кабы что лучшее… Ваша сила… — Кузнец смотрел в пол, и Костя понимал, какого усилия стоит отцу разыгрывать смирение.
— Наша! — Тумас стукнул подкованным каблуком по полу. — И сила, и то, увидишь ты завтрашний день или нет, вот здесь! — Он хлопнул ладонью по кобуре. — Развели большевистскую крамолу! Весь район мутите!
— Я-то при чем? — удивленно вскинул брови кузнец.
— Знал бы я, при чем здесь ты… — Начальник полиции прищурился, — другой разговор был бы. Запомни, кузнец: если узнаем, что с партизанами снюхался, с живого шкуру спустим. И не только с тебя. Но и с них. — Тумас махнул резиновой палкой в сторону Алены Максимовны и детей.
Полицейские ушли. Минут через двадцать Николай Романович быстро оделся.
— Пойду я, мать. Очень уж смело толклись они у нас дотемна. Не иначе засаду оставили поблизости. Надо предупредить наших…
— Ой, Николай, поймают — убьют.
Алена Максимовна схватила его за руку.
— Не поймают. В лесу живем. А где Кастусь?
— Только что был в хате.
…Темнота поглотила кузнеца. Он крался так осторожно, что ни мерзлая земля, ни корни деревьев на тропке не выдавали его шагов. Неожиданно рядом треснула веточка. Пальцы Николая Романовича до боли сжали топорище.
— Кто? — спросил он хрипло.
— Это я, папа.
Из-за дерева выскользнула знакомая фигурка сына.
— Костя!
— Я бегал к Лещанину. Предупредил. Партизанам передадут, чтобы пока не приходили на Рысевщину.
— Родной ты мой… Спасибо!
Отец крепко обнял сына.
Рудик был ладным годовалым псом с лохматой грудью, большой головой и острыми торчащими ушами. Его сильные лапы, постоянно раскрытая пасть с красным языком и белыми клыками создавали обманчивое впечатление грозной собаки, и посторонние Рудика побаивались. На самом же деле у пса был добрый нрав, покладистый характер, и дети, особенно Костя и Толик, души в нем не чаяли.
Немало лакомых кусков перепадало лохматому любимцу из ребячьих рук. Вот и сейчас, воспользовавшись тем, что мать отвернулась от стола, Толик хотел сунуть в карман ячменный блин. Но не успел. Алена Максимовна обернулась, увидела.
— Опять Рудику? — рассердилась она. — И так откормили: не собака, лошадь. Хоть в сани запрягай.
— А мы и собираемся, — хвастливо выпалил Толик и прикусил язык: Костя предупреждающе толкнул его локтем, молчи, мол.
— Чего это вы собираетесь? — спросил кузнец, с любопытством посмотрев на сыновей.
Отступать было уже поздно.
— А что тут такого? — опять заговорил Толик. — Костя хомут, седелку уже сделал, полшоры сошьет, и можно Рудика запрягать.
— Да кто же на собаках ездит? — всплеснула руками Алена Максимовна. — Отец, образумь ты их!
Но Николай Романович неожиданно принял сторону мальчишек и сказал миролюбиво:
— Война войной, а детство ребятам один раз дается.
Николай Романович не только разрешил сыновьям ездить на Рудике, но сам смастерил легонькие сани, приладил к ним небольшие оглобельки, сделал и маленькую дугу.
И вот настал незабываемый день. Рудик спокойно позволил обвязать себя брезентовыми ремнями, ничего не имел против саней, только удил ни за что не пожелал брать в рот. Их пришлось отцепить, чтобы не лязгали, не пугали пса.
Рудик радовался и снегу, и легкому морозу, и вниманию к себе, и новой игре.
— Тпру-у! Рудик, тпру-у! Не спеши, буланый наш! — Костя изо всех сил натягивал вожжи и тормозил лаптями из лозы.
— Подождите-е! — кричал Толик. Он вывалился в снег еще на первом круге и теперь пытался догнать санки. На веселую кутерьму смотрели Валя, Лена, тетка Мальвина, Николай Романович и хохотали до слез.
Через неделю Рудик слушался Костю, будто бы всю жизнь ходил в упряжке. Братья привозили на собаке дрова из-под навеса, катали Валерика и Лину, даже девятилетнюю Валю.
Как-то понадобилось срочно отвезти в Слободку заказ — окованный железом камень для жерновов. Рыжего дома не было: на нем уехала Маня в соседнюю деревню.
— Как же камень доставить? — ломал голову кузнец. — Может, сынок, сходишь, скажешь, чтобы люди сами приехали?
— Давайте, папа, я его на Рудике домчу! — предложил Костя.
— На Рудике… — усомнился Николай Романович. — А если выбросит и тебя, и жернов где-нибудь по дороге, а сам — домой?
— Не выбросит!
Рудика запрягли. Тяжелый камень отец и сын едва подняли и вкатили на санки. И помчался пес. Только снег за санями завихрился искристым веером.
Часа через два Костя вернулся веселый и довольный. Еще и сена привез для Рыжего: заскочил на болото, из своего стога надергал.
Алена Максимовна в конце концов примирилась с поездками на Рудике. От резвящихся на снегу ребятишек и собаки веяло чем-то таким мирным, довоенным, что, глядя на них, женщина порой забывала о великой беде, которая пришла на их землю.
Между тем война напоминала о себе ежедневно и ежечасно. Маня снова ездила в Минск. Иногда по ночам в хату осторожно стучали: к Будникам заходили партизаны… Костя еще раз побывал в Узде по поручению подполья — привез медикаменты, новые батареи для приемника, листовки. А вернувшись, рассказал о массовых расстрелах мирных жителей. Очевидцы говорили, что земля и снег на свежих братских могилах шевелились еще долго: вместе с убитыми закопали и раненых…
Почти весь день Николай Романович чинил немецкую пишущую машинку с чужими, незнакомыми буквами. Работа тонкая, не для кузницы со слепыми окошками. Но партизанам была очень нужна эта машинка. Они смогут печатать на ней немецкие пропуска и разные другие документы. И кузнец, напрягая зрение и ругая свои огрубевшие пальцы, копался в мелких деталях, измазанных фиолетовой краской.
Под вечер Николай Романович кликнул сына.
— Кастусь, — сказал он, — запряги Рыжего, отвези машинку Лещанину. К нему ночью за этой штукой придут.
— Я мигом, папа, — обрадовался мальчик. — Только не Рыжего запрягу, а Рудика. Он целый день на привязи, отдохнул. И если увидит кто, то ничего подозрительного: катается пацан на собаке, и все.
