путь благородный.
На кладбище полиция никого не пустила, кроме тех, кто несли гробы. Но мы с Васькой проникли через ограду. Казак с лошади больно стегнул меня плёткой по спине, зато я пробрался.
На степном кладбище ни кустика. Только полынь, лопухи да редкие кресты.
Посреди кладбища была вырыта братская могила — длинная глубокая яма. Рабочие спускали туда гробы на верёвках и устанавливали в ряд.
Чья-то девочка в длинном ситцевом платье хватала рабочих за руки и кричала до хрипоты:
— Куда вы дедушку опускаете, там лягушки!
В конце ямы на коленях стояла шахтёрская мать. Она обнимала деревянный ящик-гроб и причитала: «На кого же ты покинул своих деточек…» Около неё теснилась куча ребят мал мала меньше. Старший, грязнолицый, хмурый мальчик, одной рукой вытирал слёзы, а другой поддерживал мать. Я вгляделся и узнал в нём вожака пастуховских ребят. Да, это был он — грозный Пашка Огонь.
Священник, отец Иоанн с добрым христолюбивым лицом, в тёмно-малиновой, расшитой серебром ризе, стоял над ямой и, плавно размахивая кадилом, из которого вился пахучий синий дымок, рокотал басом:
— Со святыми упо-о-кой, Христе, души раб тво-и-их идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыха-а-ние, но жизнь бесконечная. Яко земля еси и в землю отъидеши, а може вси человецы по́йдем, надгробное рыдание творяще песнь. Аллилуйя.
Грустно звучало заупокойное пение, прерываемое рыданиями людей.
Грустно звучало заупокойное пение, прерываемое рыданиями людей. Видно, отцу Иоанну самому было жаль погибших шахтёров. Он провожал их в рай.
В стороне от нас, в толпе разряженных барынь, стоял с набожным видом колбасник Цыбуля. Глядя издали на могилу, он крестился и что-то говорил соседу, трактирщику Титову. Я прислушался.
— Жизнь человека что свеча на ветру. Дунь — и погасла. Ничто не вечно.
— Да, царь и народ — всё в землю пойдёт, — отвечал ему трактирщик, крестясь и печально закатывая глаза.
С глубоким вздохом Цыбуля вторил:
— Истину глаголете, Тит Власович. Все под богом ходим. — И он осенил себя крестом.
Механик Сиротка в чистой рубашке с пустым рукавом, заткнутым за пояс, подошёл к Цыбуле и сказал негромко, сквозь стиснутые зубы:
— Молитесь, господа? Боитесь, как бы не умереть, а люди вот погибли, хорошие люди.
— Бог дал, бог взял, — сердито ответил ему Цыбуля и отвернулся.
— Бог взял? — со зловещим спокойствием переспросил Сиротка. — А где он есть, бог? Покажи мне его!
— Богохульник, — сердито прошипел трактирщик Титов, — разве можно так говорить? Бог живёт в тебе самом, в душе твоей.
Лицо у Сиротки потемнело.
— Во мне живёт? — спросил он, берясь за ворот рубашки, точно ему стало душно. — Где же он во мне, покажи? — Он потянул за ворот так, что посыпались пуговицы и обнажилась худая грудь. — Здесь, что ли? Здесь, я у тебя спрашиваю? — задыхаясь и наступая на трактирщика, спрашивал Сиротка. — Тогда почему бог не видит, что я голодный, а ты, паразит, заплыл жиром?
— Тш-ш… — прошипел трактирщик, косясь на Сиротку, — батюшка услышит. Не стыдно тебе?
— Твой батюшка — жандарм в рясе. Стыдно должно быть вам, из-за вас погибли рабочие люди!
— Не смеешь так разговаривать со мной! — вдруг выкрикнул трактирщик. — Я купец первой гильдии, я гласный городской думы! Эй, городовой!
— Зови, зови, гад, захлебнётесь нашей кровью. Жандармы тотчас же схватили Сиротку и увели. Я почувствовал невыразимую ненависть к торговцам. Чем бы им отплатить? Я свернул в кармане такую дулю, что если бы Цыбуля увидел, то помер бы от злости. «На́ тебе дулю, колбаса вонючая, и тебе тоже, Тит Титыч», — мысленно повторял я, но вынуть дулю из кармана и показать побоялся: ещё даст по шее — головы не повернёшь.
Я заметил, что Васька еле сдерживал себя от злости. Я стал следить за тем, что он будет делать, чтобы самому делать то же самое.
Васька подошёл к низенькому трактирщику, остановился и сказал ему прямо в лицо:
— Буржуй, свинячий хвост пожуй!
Трактирщик уставился на Ваську. Я тоже прошёл мимо, но, не зная, что сказать, скорчил рожу и показал язык.
— Рвань несчастная, босяки! — вскричал купец. — Всех вас туда надо, в яму!
У меня отлегло от сердца: пусть ругается, зато наш верх.
Мы ушли с кладбища после всех, когда там оставались только полиция да плачущие над могилами женщины с детьми.
Мы шли по степи молча, разговаривать не хотелось. Тяжёлый камень лежал на сердце. Уже вечерело, и мы подходили к окраине посёлка, когда нас догнал фаэтон, мчавшийся со стороны Пастуховского рудника.
В фаэтоне на мягком кожаном сиденье полувалялся пьяный отец Иоанн. Пышные длинные волосы его были встрёпаны; одна нога, обутая в сапог, свесилась на крыло фаэтона.
Цыбуля, сидевший рядом, придерживал его за длинный, до пят, лиловый подрясник.
Горькую обиду почувствовал я: отец Иоанн, которого я уважал, оказывается, заодно с Цыбулей. Значит, ему не было жалко погибших рабочих, он притворялся, когда отпевал их на кладбище. А я-то думал, что, когда он кончит отпевать шахтёров, ангелы вознесут его на небо и там он будет рассказывать богу, как погибли шахтёры и как он, отец Иоанн, хоронил их. Бог будет слушать и плакать от жалости… А выходит, что отец Иоанн обманул и нас с Васькой, и шахтёров, и самого бога… Напился, как свинья, длинногривый.
— Бог его накажет, правда, Вась? — спросил я.
— Накажет белыми пирогами да полбутылкой водки, — сердито отозвался Васька.
— Почему пирогами?
— Потому что… — Васька нахмурился и замолк, точно сердился, что я сам не догадываюсь, почему бог накажет отца Иоанна белыми пирогами, — потому что…
Он оглянулся, хотя на целую версту не было ни души, и с отчаянной решимостью прошептал:
— Если хочешь знать… я тебе скажу: бога совсем нема.
Я остановился, поражённый.
— Чего спугался? Говорю, нема бога, значит — нема.
— Как — нема, что ты сказал, Вась, перекрестись скорей!
— Незачем мне креститься. Подпольщики-шахтёры врать не будут.
— А куда делся бог?
— Никуда. Его и не было вовсе.
— Как? Я вчера своими глазами бога видел в церкви.
— Картинки ты видел.
— Нет, иконы.
— Это и есть картинки. Их буржуи намалевали, чтобы…
Васька не договорил, сердитым движением достал из-за пазухи афишку и ткнул пальцем в то место, где на карусели были нарисованы духовные лица:
— Чего здесь написано, прочитай.
— «Мы морочим вас».
— То-то же, понимать надо.
Но я ничего не понимал. Не верить Ваське я не мог, а верить было страшно.
— Вась, а что, и… и… божьей матери
