— Глаза твои и нос, — успокоил отец. — И нижняя губа. Витька.
— Антон, — возразила мама.
— Ладно, там посмотрим, — сказал отец.
Увидев их, шофёр вышел из такси и распахнул дверцу.
— С пополнением вас! Парень?
— Сын, — сказал отец.
— Брат, — сказал Мурашкин.
И мама обернулась к нему:
— Сынок, Вовочка, совсем я про тебя забыла! Как он без меня, Серёжа?
— Нормально, — сказал отец. — Он теперь мужчина. Старший брат.
Ехали долго и почему-то молчали. Мурашкина поездили на переднее сиденье. Оборачиваясь, он видел, что и мама, и отец смотрят всё время на зажмуренное лицо брата и улыбаются. Ну на что там смотреть? Что он понимает? Да разве он настоящий сын? Почему у него лицо-то сердитое? Подумаешь! У самого даже имени-то нет!
Мурашкин смотрел вперед. По сторонам медленно текли узкие улицы, и частые светофоры задерживали такси. Скорей бы домой…
— Хорошо, что он весной родился, — сказала мама. — Тепло будет скоро.
— Да, — согласился отец. — Чуть подрастёт, а там и осень, фрукты…
— Бананы и зимой продают, — сказал Мурашкин, вспомнив обещание Одинокова. Но никто не обратил на него внимания.
Вдруг он нащупал в кармане лоскуток бумаги. И вынул счастливый билет, оторванный вчера в трамвае. Слева три тройки, а справа ноль, четвёрка и пятёрка. Значит, в общем — две девятки. И он обернулся к родителям:
— Мама! Смотри, что у меня есть!
— Что это?
— Счастливый билет! Две девятки. Вот, сосчитай сама!
— Глупенький! Разве в этом счастье? Да ты ещё совсем малыш у меня! — Мама потянулась к старшему сыну и поцеловала его в лоб.
— Тоже мне — старший брат! — проворчал отец. — Человек родился — вот это счастье!
— Мал он ещё, — дружелюбно сказал шофёр. — А вот другой так и век проживёт, а в чём счастье — не разберётся…
Как только брат появился в комнате, всё привычное сместилось. Вместе с озабоченными родителями суетился круглый стол. Он то отъезжал к окну, когда отец гладил пелёнки, то жался к буфету, когда семья присаживалась закусить, и наконец спрятался в угол, давая место детской кроватке, похожей на клетку с деревянной решёткой. Стулья, нагруженные бельём и новой посудой, скакали по комнате. Вздрагивал пугливо на тонких своих ножках забытый телевизор, потому что старый шкаф, стоявший всю жизнь слева от двери, поплыл вдруг, оставляя на паркете широкие белые полосы, к противоположной стене. Весь мир перестраивался по-новому.
Когда пообедали, мама заметила:
— Что-то ты, сынок, братом совсем не интересуешься. Хоть бы подошёл к нему, улыбнулся. Он ведь всё понимает.
— Я интересуюсь, — вздохнул Мурашкин. — А как его зовут?
— Виктор, — сказала мама.
— Антошка, — сказал отец.
— Виктор, — твёрдо сказала мама.
— Антоша, — ещё твёрже сказал отец.
Мурашкин пожал плечами.
— Пусть Вовка пойдёт погуляет, — предложил отец.
— Иди, иди, сынок, — поддержала мама. — Действительно. Подыши…
И Мурашкин пошёл на улицу.
В подъезде он встретил тётю Дусю из сорок третьей квартиры.
— Что, получили братишку-то? — Она обняла Мурашкина и шумно вздохнула. — Эх, друг ситный, вот так и жизнь пройдёт — не заметишь…
— А вы откуда знаете? — удивился Мурашкин, осторожно отстраняясь, как положено старшему брату.
— Как же мне не знать? Вместе живём, одной душой. И тебя маленького помню. Баловной ты был. Чуть что — к мамке на ручки. Ох и любила она тебя маленького! А теперь, значит, вырос, получается. Теперь любовь вся младшенькому пойдёт. Ладно, не горюй! Как брата назвал?
— Антоном. Или Витькой. Я ещё не выбрал. — Мурашкин покраснел и засунул руки в карманы. — А мне вчера счастливый билет достался! — И он показал тёте Дусе измятый надорванный лоскуток.
— Нет, друг ситный, теперь твоё счастье кончилось. Теперь ты — старший брат. С тебя и спрос, как со старшего. Он нашкодит чего, а виноват ты. А лучшее всё ему. Всякие там апельсины-бананы. Так-то. А ты любишь его, братика?
Мурашкин пожал плечами. Посмотрел снова на порванный счастливый билет, вздохнул и выбросил его в урну.
Вечером, раздеваясь перед сном и следя за родителями, продолжавшими суетиться вокруг кроватки брата, Мурашкин громко сопел и стучал стулом. Но ничего этим не добился, Только один раз мама, не оглядываясь, сказала строго:
— Тише, сынок. Малышу нужна тишина.
А поцеловать и дать яблоко забыла. Пришлось взять самому.
Мурашкин понял, что его счастливая жизнь кончилась. Он вспомнил о бананах, на которые надеялся ещё утром, и вздохнул. Суровый опыт сегодняшнего дня говорил: ни бананов, ни яблок, ни поцелуев. Всё. Старший брат.
Жалея себя до слёз, Мурашкин незаметно заснул.
Проснулся он как будто через минуту. Тревожно горела настольная лампа со съехавшим абажуром. Брат плакал.
Впервые услышал Мурашкин голос брата. Голос был обиженный и чего-то требовал.
— Сколько времени? — спросил Мурашкин. — Ещё рано же!
— Спи, спи, сынок, — сказала мама, продолжая укачивать малыша. — Три часа ночи, самый сон…
Она сидела на краю дивана и качалась, прижав малыша к груди и напевая что-то грустное. Отец в кресле читал газету. И хотя он не был одет, видно было, что сидит он так давно.
Мурашкин повернулся на другой бок.
Брат закричал громче.
— Может, у него живот болит? — уныло спросил отец.
— Нет, животик мягкий, как у бельчонка, — голос у мамы был спокойный. — Сейчас он уснёт. Ты ложись.
Отец вздохнул и пошелестел газетой.
Мурашкин вспомнил, как Одиноков предсказывал этот крик. Но Эдик говорил, что потом брат привыкнет и замолчит. Когда ещё он привыкнет?..
Спрятаться от крика было невозможно. Мурашкин повернулся и стал смотреть на завёрнутого в пелёнку брата, чтобы тот замолчал скорее. Мурашкин смотрел внимательно и вслушивался. И ему стало казаться, что брату неудобно лежать. Или, может быть, ему что-то мешает? А если туда, вовнутрь его обёртки, забрался какой-нибудь муравей?..
— А он сухой? — спросил отец.
— Конечно, сухой! — обиделась мама.
— Чего же он кричит? — Отец пожал плечами и сложил газету. — Ну-ка, дай его мне! Ты отдохни, а я поработаю. — И он решительно забрал малыша.
Отец стал ходить по комнате большими шагами, держа кричащего человечка перед собой, кланяясь и громко успокаивая:
— Шш-шш-шш! Шш-шш-шш!..
— Ты не укачиваешь, а просто трясёшь, — сказала мама. — Иди, ложись. Я сама.
— Раз я взялся за дело, значит, всё! — ответил отец резко. — Это и мой сын тоже!
— Много от тебя толку! — усмехнулась мама. — Смотри, как он разрывается, бедный! Он же чувствует, что это не мама…
— Шш-шш-шш! А я тогда на что? Шш-шш-шш!
Мурашкину хотелось, чтобы скорее настало утро. Но он чувствовал, что возмущаться бесполезно. Он терпел молча, честно зажмурив глаза.
— Шш-шш-шш! Шш-шш-шш! Ну что же ты плачешь? Что?
«Да он же не может ответить!» — Мурашкин разозлился на глупых родителей.
— Шш-шш-шш! Шш-шш-шш!
Мурашкин не выдержал и сел, опустив босые ноги и зажав ладонями уши.
— Ещё один помощник! — сказала мама. — Бедные вы мои!
Мурашкин встал, подошёл к окну.
В доме напротив ни одно окно не светилось. Все спят. Весь город. Весь мир.
Отец ходил по комнате большими шагами, тряс малыша и шипел. Мама сидела на диване и качалась в такт отцовскому шипению. Глаза её закрывались.
Брат плакал. Ему было неудобно и плохо. Сначала ему было плохо с мамой, теперь плохо с отцом.
Мурашкин шагнул к отцу и протянул руки.
— Дай мне брата! — сказал он.
— Тоже мне! — проворчал отец.
— Он уронит! — забеспокоилась мама. — Иди, сынок, ляг. Тебе в школу с утра…
— Дай мне! Я не уроню, — наступал Мурашкин. — Ему же плохо с тобой!..
Отец посмотрел удивлённо, оглянулся на улыбающуюся маму и, передавая малыша старшему сыну, показал, как нужно держать его под головку. Мурашкин осторожно принял новорождённого и подошёл с ним к окну.
— Смотри! Видишь — все спят, — он показал сморщенному, кричащему малышу тихий ночной мир.
То ли оттого, что руки у Мурашкина были меньше, то ли беспокойная качка и шипенье кончились, то ли он просто устал, — малыш замолчал.
— Вот и спи, — сказал Мурашкин, глядя на разгладившееся, спокойное лицо брата. — Спи. Привыкай…
— Ты смотри! — сказал отец. — Вот это фокус! Забирая у старшего сына уснувшего малыша, мама наклонилась к Мурашкину, поцеловала его крепко-крепко и сказала:
— Совсем ты у меня взрослый, оказывается…
Утром в школе Мурашкин сказал:
— У меня теперь брат. Вчера привезли.
— Много кричит? — сочувственно спросил Одиноков. — Теперь достанется тебе!.. Да не боись, привыкнешь…
— Счастливый ты, Мурашкин, — вздохнула Романенкова. — Конечно, он плачет, он же маленький… Пусть плачет. Зато — брат…
