Всю неделю, показавшуюся Марии вечностью, пробыли Прасковья Никитична с Вовочкой в райцентре. Пока врачам показались, пока дождались анализов. Маша, едва живая, здоровалась с ними уже в постели.
– Сказали, Машенька, крепыш наш Вовочка. Совершенно здоров. Бог, значится, уберёг. И меня тоже.
– А ты, тётя Проня, не жалеешь меня? Ничего не скрываешь? – допытывалась несказанно обрадованная Маша, целуя через глаженый платок пухлые ручонки ненаглядного сынули. Но уже едва говорила затухающим голосом. Без слёз. Все до капельки выплакала.
– Клянусь, детка, Богом и светлой памятью Клавдии. Ни пятнышка на нашем ангелочке. Чист. Таким и дальше растить станем. А ты, дева, за соломинку держись, но живи, слышишь, живи!
…Мария лежала молодая, спокойная, красивая.
У передней стены горницы стояли венок от селян и несколько вёдер тополиных веток с набухшими почками. Во всём доме занавешены зеркала, полно народу.
Проня рыдала над Машенькой молча, чтобы поберечь малыша, и без того настрадавшегося за последние дни. Вовка ходил вокруг матери с красными глазами, которые неистово тёр и тёр кулачками. Без конца перекладывал на белом саване искусственные розочки. А то вновь принимался причитать со всхлипами осипшим голоском:
– Не уходи от меня, мамочка… Я маленький… Как жить без тебя стану… Я боюсь…
Бабы не выдерживали, начинали воем выть, а мужики выскакивали на улицу.
– Хватит плакать, сынок, хватит. Твоей маме и так тяжело с тобой расставаться…
Она взяла мальчика на руки и умыла с ладони святой водой его не в меру раскрасневшееся личико. Вовка затих, прижавшись к её груди.
Потом ещё долго Прасковья Никитична качала его у гроба и отнесла уснувшего малыша в спальню. «Спи, сынок. Не по твоим силёнкам видеть похороны матери».
На следующий день Вовка и Проня пришли на кладбище с миской блинов да двумя вкрутую сваренными яйцами.
В берёзовой роще громко гомонили птицы. Малыш растерянно смотрел на вздыбившийся перед ним невероятной высоты холм.
– Моя мама будет здесь жить… под землёй? Всегда?!! – испуганно, в отчаянии спросил он и принялся быстро-быстро рвать повсюду растущие подснежники, торопливо втыкая их между комьями сырой земли.
– Бабуля! Я больше не хочу летать лётчиком. Лучше стану лечить мам. Всех-всех… Чтобы мамы и ты, баба Проня, никогда-никогда не умирали.
Он расстегнул куртку, задрал рубашонку. Достав из-за пояса свой любимый самолёт, воткнул его в могилу матери… повыше, насколько смог дотянуться.
Прасковья Никитична подошла к малышу и крепко стиснула испачканную глиной, дрожащую ручонку в своей руке.
Вовка доверчиво и взросло посмотрел на неё. Умные Вовкины глазёнки говорили ей, что никого роднее у него теперь нет.
– Верь мне, сынок. Я сделаю всё… Ты обязательно выучишься на врача.
Каменистая дорога всё круче убегала из-под колёс в горный урман. Держа крепко руль в мускулистых руках, Сергей Чащин успевал любоваться изумрудными зайчиками на заднем стекле машины, скачущими вслед за ним в игривых радужных лучах восходящего солнца. Тайга парила и раскачивалась на волнах утреннего возбуждения своих беспокойных обитателей. Завораживало, обновляло и исцеляло душу её величие, несущее в себе суровость древних причудливых скал, таинственность недоступных ущелий, вековой сумрак непроходимых распадков, свет и чистоту бесконечных серебряных нитей летящих бесстрашно вниз ручейков.
Сергей торопил старенький уазик по каменистой дороге выше и выше в горы. На дальнем зимовье отца, теперь уже собственном, не был с прошлой осени.
Это зимовье он строил с отцом, будучи подростком. А помнилось все до мелочей: как валили листвянки, подбирая одна к одной по обхвату, шкурили, долбили тесаками пазы, собирали венцы и клали с помощью лебедки один на другой.
Отцу хотелось, чтоб изба была просторнее, чем та, ближняя, срубленная им в молодые годы и завалившаяся на подмытый талой водой бок, напоминая ему о многом, добром и худом. Тогда он не имел своего угодья. Поставил избу вблизи посёлка для охотничьих нужд. Позже, на собственных лесных просторах, срубил для сыновей ещё три, ладненькие, утеплённые, с ёмкими лабазами для зимней охоты на песцов и соболей.
Здесь, в медвежьем закоулке, малодоступном для вседозволенности ненасытного человека, полно всякого промыслового зверья. Отец оставил Сергею двенадцать берлог бурых медведей, стадо диких оленей и несколько лосиных лежбищ.
Наконец-то внизу замаячило большое, вытянутое с юга на север сосновое болото, излюбленное глухариное поместье. Сергей мысленно спустился к нему и замер в схроне. «Запаздываю. Влюбленные красавцы, небось, вдоволь напелись, наплясались. Бывало, к этой поре мы с отцом уже отводили душу, неделями днюя и ночуя на токовищах. А тут работа и работа. И вообще, нефтеразведку лихорадит, как никогда. То одно у них, то другое. Из-за нелетных погод часто запаздывают вахтовики. Замучили местных бурильщиков с подменами. А буровую, как дитя, не бросишь на кого попало. Спасибо бригадиру, дал для охоты всё-таки семь денечков отгулов, семь золотых деньков. Вот и успевай, Серёга, токуйся, как хочешь! Опять же, завтра годовщина отца. Вновь и вновь буду прокручивать калейдоскоп его и моей жизни».
Сергей с детства любил ружья. Это тоже от отца, промыслового охотника. Их в доме всегда было три-четыре. Троим братьям, совсем ещё пацанам, запрещалось к ним даже близко подходить. Если отец замечал, что мальчишки стоят у стены, где ружья висят, тут же отгонял строгим окриком: «Ведь не велено подходить! Малы ещё. Тут не игрушки вам. Ими невзначай не токмо лесное живьё, человека убить можно. Ружье, оно большой взрослости и справедливости требует». И только в подростковом возрасте начал обучать сыновей непростой науке владения ружьём.
Щемящим сердцем Сергей помнит ту горестную весну, навсегда разлучившую его с отцом. Погиб Василий Чащин, промысловый охотник, в тайге от злой руки человека, а не от дикого зверья, с которым прожил свой век бок о бок.
Для мальчишки из таёжной глубинки отец был большим миром познаний и добра. Но эта нить оборвалась. Пришлось самому торить к нему тропинку в один след. Без отца. Однако в душе Сергея и тогда, и сейчас жил и живет его повелительный голос предостережением, назиданием и вечным зовом творить добро. Сергей знал, что, чем бы ни занимался, не думать об отце – выше его сил. «Мои мысли только с ним и о нем».
Помнится, как был непреклонен и строг на глухариной охоте отец. Глухарей он боготворил, о глухарях знал все тонкости и секреты. Его душа купалась в их песнях. Смотря на него, казалось, что и сам он вот-вот затэкекает.
Заклинал Сергея не губить глухариные стаи на галечниках у речных отмелей и яров. «Такое же преступление, что дитя губить у материнской груди». Как мог, оберегал эту древнейшую птицу, приносящую ни с чем несравнимые охотничьи забавы и удовольствия.
Бывало, приметив кормящихся самцов, безмолвно приказывал Сергею присесть на болотной кочке. Сам тут же замирал на корточках, чтобы не вспугнуть их. Смирившись с неподвижностью и безвредностью непрошеных гостей, птицы вновь припадали к ягодным кормушкам. Насытившись, обдавали ветром сильных крыльев изрядно подмоченных болотной жижей охотников и улетали. А на смену им подтягивались другие собратья по токовищу. Чащиным хорошо были видны их лоснящиеся бронзовые грудки и бойкие, любопытные жёлто-рыжие глазки с клюквенными бровями.
«Пап! У меня аж дух захватывает от этой красоты!» – тихо шептал сын. Но Чащин-старший лишь движением пальцев одобрял его восторг. Тела их вновь принимали позу склонившихся под ветром пней. Так могли часами наблюдать за реликтами, живущими на земле не одну сотню тысячелетий.
На охоте отец требовал неукоснительного подчинения. Не дай Бог без надобности заломить ветку, сорвать жарок, пламенем костра подпалить ствол или лапы хвойников. Даст такого пинка, мало не покажется. И прикажет: «Топай-ка домой пешком, коль вести себя по-человечески не можешь!»
В первые годы, уже самостоятельно охотясь в тайге, Сергей нередко сталкивался с этим непростым чувством – справедливости в охотничьих делах. Ведь из-за неуместной жалости можно вмиг «расшаркаться» желанным обедом голодному атакующему зверю. Но имея надежного защитника – ружье, жалко убивать зверя только за то, что ему дано природой: не ленись, побеждай, наслаждайся вволю добытым кормом – так выживешь, сможешь размножаться. Порой нелегко давалась золотая середина. И слава Богу, что крайняя необходимость, когда всё же приходилось убивать, случалась у Сергея редко. Чаще удавалось найти мирный исход недружелюбной встречи двух животных: человека и зверя. Побеждал разум. И тут же примером этому вспомнился никак не забываемый, навсегда проклятый им день.
…Прошлой осенью Сергей вымолил две недели отгулов и уже сидел в уазике, грея мотор, когда к нему подошли Тарасов и Тузукин, городские вахтовики – собригадники. Стали просить показать им таёжную глухомань, токовище и взять с собой на глухариную охоту. Не хотелось Сергею терять время на них, устраивать охотничий ликбез. Но те настойчиво умоляли, и он согласился. Привез их на токовище. Все, что сам знал, рассказал и показал.
