Янка про эту свою любовь никому, кроме Майки, не рассказывала. Но Майка вон где, Майка за тридевять земель, и когда они увидятся – неизвестно. Может, вообще никогда.
«Ни-ког-да», – повторила про себя Янка, вдруг ощутив огромную, как чернота Космоса, силу этого слова. Стало страшно. Ну, ладно, Майка, они в любой момент могут списаться и созвониться, она может приехать в Крым летом, а вот Рябинин… Даже если Янка всё-таки поедет к той бабушке, ведь не факт, что они встретятся с Рябининым. К нему ведь не придёшь, не скажешь: «Привет, я приехала!». И что же они никогда-никогда не встретятся больше? И так и повиснет между ними то непонимание, та неловкость и обида?
Иногда она смотрела на Братца Кролика и понимала, что вместе с той ложью Рябинину потеряла что-то очень важное, что словами не назовёшь, но и вернуть уже нельзя. Но тут выходил из своей комнаты Глеб, улыбался ей, шутил, и то, что было когда-то с Рябининым, казалось глупым, ненужным, смешным. А потом Глеб уезжал по своим делам или погружался с головой в ноутбук, а Янка опять оставалась одна с Братцем Кроликом в кармане.
Особенно трудно было отделаться от всяких таких размышлений на работе. Плеера у неё не было, приходилось слушать свои мысли, и Янке казалось, что никогда раньше она так много не думала.
Янка шла из Интернет-клуба, а навстречу ей шёл Ростик. Один.
– Ростик! Ты куда?
– Никуда, – буркнул он и прошёл мимо Янки. А на щеках – дорожки от слёз.
Янка схватила его за руку.
– Ты чего? Ты куда собрался?
– А чего он…
– Кто? Дед? Да ладно, чего ты.
Ростик дёрнул плечом, отвернулся.
– Пьяный, что ли? – догадалась Янка.
Дедушка работал на коньячном заводе в Коктебеле технологом. Он каждый день выпивал, но редко пьянел, только по пятницам, когда впереди были выходные и можно было отсыпаться до обеда. И тогда он становился особенно ворчливым и придирчивым. Начинал вспоминать, как он ещё при Советском Союзе работал на массандровском винзаводе, как они перед проверкой, если было перевыполнение плана, сливали вино в море, и мальчишки околачивались у сливной трубы, горстями пытались поймать и выпить это вино, а охрана их гоняла. Плаксивым голосом рассказывал, что его отец был партизаном в Великую Отечественную, чуть не погиб от голода, а его потом ни за что ни про что в лагеря, там он и сгинул… При этом дед ныл, как было хорошо при советской власти, когда Крым и вся Украина входили в СССР. Янка этого не понимала. Ну была одна страна, стало две, какая разница? Она не помнила Крым другим. А самое противное, что дед начинал учить жить. Всё, мол, сейчас не так. И молодёжь дурная, и принципов никаких, книг не читают, музыку слушают идиотскую, пьют и курят с первого класса, детей рожают, не успев закончить школу. Ну и так далее. Янка эти воспитательные беседы не выносила. По пятницам они с дедом обязательно ругались. Ей бы смолчать, как мама учит, что с пьяного возьмёшь? Но чем-то его слова цепляли, она раздражалась, влезала в спор, и потом они не разговаривали до среды. А там до новой пятницы недалеко.
– И куда ты? – усмехнулась Янка. Потому что правда смешно, куда им с Ростиком идти?
– Куда надо! – он вырвал руку и пошёл.
А Янка пошла рядом, снова взяла Ростика за руку. Рука была холодная и непривычно большая. Когда же они последний раз за руку ходили? Янка уже и не помнила…
– Давай уедем от них, – сказал Ростик.
– Куда?
– К папе.
– К папе?
– Да! Я, знаешь, как мечтаю? Вот мы с тобой поедем… на поезде и будем в окошко смотреть! А за окошком всякие города, деревни… Я буду шлагбаумы считать. А потом мы приедем, придём домой и скажем: «Вот и мы!»
Янка не ответила. Надо, конечно, объяснить Ростику, что квартира их стоит пустая, что папа живёт теперь в другом доме, что у него другая семья, хотя никто специально от Ростика ничего и не скрывал, но он просто не понимает ещё, наверное, как это.
– Думаешь, он будет нас ругать?
– Не знаю, Рость…
Папа писал ей на электронный ящик. Спрашивал, как дела, как учёба, как мама, бабушка с дедушкой… Сообщения были короткими и не вызывали желания ответить. По телефону и вовсе перестал звонить.
Родной город Янке снился. Часто. Улицы его. Дома. Раньше всё казалось таким обычным, хотелось вырваться, уехать, сбежать от него, от всех этих одинаковых кварталов, деревьев, домов, магазинов, где все всегда одно и то же, от всех этих людей, одних и тех же из года в год. А теперь… теперь Янке даже в снах хотелось прижаться к каждому дереву и каждому тротуару.
А папа не приснился ещё ни разу. Янка даже не могла сказать, скучает она по нему или нет. Она скучала по той жизни, что была у неё до развода родителей и переезда, по их квартире, где они жили все вместе, по заведённому порядку, который теперь навсегда нарушен. А по самому папе, как по человеку? Ну, вот как по Майке?
Не будет она об этом думать! Вот ещё! Не дождёшься, папочка!
Вдоль улиц, облизывая заборы, стены домов, черепичные крыши, шёл огромный ветер. Старый грецкий орех на углу улиц Партизан и Садовой скрипел от натуги, ветки вдруг дёрнулись все вместе, будто хотели оторваться и броситься за ветром вдогонку. Ветер сметал остатки жухлых, бурых листьев, фантики и окурки, ветер нёсся к морю, он скучал среди этих тусклых холмов.
Янка лежала в кровати, слушала, как скрипел всеми суставами скворечник, и думала, что за таким ветром обязательно должен прийти снег. По пятам. У них дома, там, обязательно выпал бы снег. Ветер принёс бы его с собой на распахнутых крыльях, покружил вихорками по дорогам, уложил у обочин. Но здесь – совсем другое дело. Здесь – снег редкость. Иногда, конечно, выпадет ненадолго ночью, робкий такой, непрочный, будто и не взаправду, и к обеду всё равно растает. Хотя дед говорит, что бывают и очень снежные зимы. Янка улыбнулась в темноту: в детстве ей казалось, что здесь, у бабушки с дедом, вечное лето. Янка по снегу скучала. По воздуху, который может быть только в дни, настоянные морозом. По звенящему холодному небу. По тому, что можно гулять с Майкой по городу, замёрзнуть так, что руки-ноги будет ломить, а потом прибежать домой, залезть под горячий душ отогреваться. Здесь замёрзнуть можно только на ветру. Ветры здесь огромные. Как море.
«Герка Ивлин ко мне подкатывал, спрашивал, как у тебя дела, мол, может, какие фотки присылала, и чего ты «Вконтакт» не выходишь уже сто лет… Я, Яныч, думаю, что «казачок-то засланный», а? Как считаешь?»
«Чего?!»
«Ну, ты тёмная! Классику надо смотреть! Советский кинематограф.»
«Да знаю я, что это из «Неуловимых мстителей», у Ростика же любимое кино в пять лет было, забыла, что ли? А при чём тут Ивлин?»
«Ну… подумай своей красивой головой, моя принцесса. Ивлин вряд ли для себя старается. А чей он у нас лучший друг?»
После таких Майкиных сообщений Янке совсем тоскливо становилось. Она давно запуталась, что чувствует к Рябинину и как в это чувство вписывается Глеб, но то, что где-то там, далеко, за несколько тысяч километров, кому-то была нужна её фотография… да, это согревало.
– Ой, Янычка, ты б знала, что творится!
– Что?
– У Тальки-то отец утоп! Вчера! Уволили его с фабрики, он целый месяц пил, а вчера так напился! Сколько выпил-то, ужас! Мой папка говорит, он сроду столько не пил… И в море полез! Ой, Янычкааа!
У Янки как-то сразу потяжелели ноги. Она уронила себя на стул, уставилась на Дашу.
– Когда?
– Вчера, говорю ж, вчера только. Янычка… я так плакала, так дядю Пашу жалко мнеее…
– А где Таль?
– Так дома, где ж? Мама у него ребёночка ждёт. Янычка, что теперь с ней будет?
Грянул звонок, выводя весь класс из оцепенения. Диана Васильевна зашла в класс бодрым, пружинистым шагом, как обычно, будто ничего не случилось.
– Даша? – удивилась она. – По какому поводу слёзы?
Но Даша говорить не могла. Уронив красное от слёз лицо в сомкнутые кольцом руки, она беззвучно плакала. Янка положила ладонь ей на спину.
– Яна? Что у вас тут?
– У Конопко отец утонул, – сказал Захар и ломано, неловко улыбнулся.
– Ах ты, Господи! – Диана Васильевна вскинула руку ко лбу, провела по волосам. Потом медленно пошла к двери.
– Я сейчас, – проговорила она уже на пороге. – Не шумите.
Глупая просьба. Все сидели молча. Даша всхлипывала:
– Мы же с ними совсем рядом… Мы же через забор живём… А дядя Паша с моим работал…
– И с моим, – вздохнул кто-то ещё.
– Они нам вообще родственники, – буркнула Милена.
– А его мама с моей училась…
«Чушь какая… – подумала Янка. – Они будто пытаются примазаться к несчастью Таля. Будто бы за то, что их родители знакомы, их всех тоже надо жалеть, будто они могут страдать так же, как Таль!».
Янка выскочила из класса. Где Таль? Она должна его увидеть! Её вдруг пришибла мысль: Таль ТОЖЕ потерял отца. Но его отец не предавал. Его просто нет. Рок, случайность, судьба. А её, Янкин, отец, который предал и бросил, он есть, он жив, с ним всё в порядке, он даже счастлив! Она вспомнила своё: «Чтоб ты сдох!» и судорожно вздохнула. Она ведь и правда часто думала, что лучше б он умер, тогда можно носить эту потерю с гордо поднятой головой, а не чувствовать себя униженной. А оказалось…
