идти? Дайте мне хоть бинокль.
Васька охотно снял с шеи бинокль, передал его Вале. Та закинула ремешок через голову и подняла бинокль к глазам. Васька показал, как настроить бинокль по своему зрению, она настроила и, остановившись, стала смотреть вокруг себя.
— Как интересно!..
Наглядевшись, Валя снова заторопилась:
— Пойдемте быстрее… А то скоро темно будет…
— Тут не опасно.
— Не в этом дело…
— А в чем же?
Валя не ответила, и дальше какое-то время они шли молча. А говорить надо, это Васька знал точно, чувствовал, что он должен говорить и говорить, говорить интересно, содержательно. Но о чем?.. И он снова спросил:
— А в чем же дело?..
— Поздно уже… И Натка убежала. А я знаете как далеко живу? На самой «Камчатке».
— Я вас провожу… Можно? — Голос у Гурина дрогнул, будто вот сейчас от ее ответа будет зависеть вся его судьба. Затаив дыхание, он ждал, что она скажет.
А она молчала. И тогда он, набравшись смелости, переспросил:
— Можно?.. — В горле предательски запершило, он кашлянул.
— Зачем?.. Это очень далеко…
Гурин хотел сказать, что он готов идти хоть на край света, что ему хорошо быть рядом с ней, что он давно об этом мечтал, так как любит ее еще с той первой встречи, когда увидел на празднике возле школы, а потом в клубе на танцах… Но ничего этого он ей не сказал, а выпалил небрежно:
— Ну, подумаешь!.. Разве это далеко? — И тут же обругал себя: «Дурак, упустил момент…»
Он лихорадочно стал соображать, о чем бы еще таком спросить ее, чтобы возобновить хотя бы приблизительный разговор, когда можно будет сказать ей о своей любви. И он спросил:
— Где вы научились так хорошо бинтовать?
— Как где? В школе.
Нет, это не тот разговор, после него опять наступила пауза, тягучая, нудная, неприятная для него пауза. «А вот возьму сейчас прямо и скажу обо всем ей, без всяких там церемоний!..» — решил он, остановился и произнес торжественно:
— Валя!..
— Нет, нет, не останавливайтесь. — Она взяла его за рукав и потянула вперед. — Я прошу вас — пойдемте быстрее: солнце вон уже село…
Когда они дошли до школы на выгоне, наступила ночь, над черным школьным садом уже висела огромная желтая луна.
— Вот моя школа, — сказал Васька. — Сюда я оттопал четыре года!
— Правда? — удивилась Валя.
— Да. Зайдемте?
— Нет. В другой раз…
— А вы все время в седьмой учились? — спросил он.
— Нет, мы только три года как переехали в этот поселок. Мы на руднике до этого жили.
«Ах, вот почему я ее раньше не встречал!..» — подумал Васька.
— Давайте пройдем через школьный сад? — предложил Васька. — Воды попьем… Там во дворе такой глубокий колодец, что даже днем воды не видно. Нагнешься над срубом, крикнешь и долго ждешь, пока эхо возвратится обратно.
— Вы очень пить хотите? — спросила Валя, и Гурин не осмелился сказать ей неправду.
— Да нет, не очень… Я думал, вам пить хочется…
— Я не хочу.
В это время в саду вдруг щелкнул соловей. Щелкнул робко, осторожно, словно дал знать кому-то: «Я здесь…»
Придержав Валю рукой, Васька шепнул:
— Соловей!
Они остановились, прислушались. Соловей молчал.
— Послышалось, наверно, — сказала Валя.
— Нет…
И вдруг опять: щелк, щелк…
— Вот! Слышите? Прилетели!.. Еще ж рано…
— Почему рано? У нас уже абрикоска расцветает.
Они стояли и разговаривали шепотом, словно заговорщики. Валино лицо было совсем рядом, он слышал ее дыхание… И губы ее так близко шевелились — только чуть нагнись, и вот они, такие желанные!..
— Это он спросонья, наверное, — улыбнулась Валя и отступила от Васьки. — Пойдемте.
«Опять опоздал!.. — досадовал он. — А может, и лучше? Еще неизвестно, как бы она отнеслась к такому нахальству с моей стороны: возьмет да и обидится…»
Гурин догнал Валю.
— Говорят, луна и соловьи — покровители влюбленных… Это правда?
— Говорят… — сказала она неуверенно.
— А вам не приходилось?..
— Что?
— Быть под луной?..
— А мы и сейчас под луной…
— Нет, не так… Любить приходилось?.. — выпалил он и снова взволновался: разговор, кажется, пошел тот, что надо, не упустить бы момент.
— Нет, — сказала она. — А вам?
— Тоже нет…
— У вас не было девушки? — спросила она, взглянув на него искоса, и ехидненько улыбнулась.
— Не было…
Милая улыбочка ее только забавляла его.
— И сейчас нет? — допытывалась она.
— Нет.
Ему хотелось сказать ей, что у него ничего не было подобного тому, что он чувствует к ней, к Вале. Не было, нет и не будет никогда — в этом он уверен. Но неужели она не понимает, что именно это он хочет ей сказать? Именно это — о своей любви к ней!.. Неужели об этом надо говорить прямо, в лоб?..
— Я не верю вам, — сказала Валя, и легкая улыбка, которая все время играла на ее губах, неожиданно исчезла, лицо посерьезнело, и она даже замедлила шаг.
— Почему? — удивился Гурин. Он не знал, как к этому относиться: то ли это комплимент каким-то его мужским достоинствам, то ли укор.
— Так… На вас не похоже…
— Но почему?
— Вы дружите с Сорокиным. А какой он — всем известно…
Кровь хлынула Гурину к лицу, щеки загорелись, словно ему надавали пощечин. Он хотел крикнуть: «Но я-то тут при чем?» — и не посмел: вспомнил Машу… Хотел оправдаться и опять не посмел. «Не было, не было!.. — кричал какой-то возмущенный голос изнутри его. — Ничего не было!.. Неужели это теперь всю жизнь будет меня преследовать, давить на совесть и я так никогда и не смогу никому посмотреть прямо в глаза и сказать: «Не было!» Чистенький! Был чистенький, да весь вышел. Целовался с взрослой девушкой. Рассказать ей все? Нет, это невозможно: стыдно. Да и рассказать — значит потерять ее навсегда, она ведь никогда не простит ему такое… А если она и простит, я не прощу ей этого прощения, я не смогу потом смотреть ей в глаза… А что же делать? Врать? Изворачиваться?.. Вот так начало! Со лжи?!»
— У меня нет девушки, — сказал он твердо, даже резко, с каким-то раздражением. — Даю вам честное слово — нет.
И замолчал надолго. В груди клокотала обида неизвестно на кого и почему; вспомнилась и прицепилась навязчиво, как оса, песенка, и он без конца прокручивал ее внутри себя:
Мне бесконечно жаль
Своих несбывшихся мечтаний…
И только боль воспоминаний
Гнетет меня…
Хотелось счастья мне
С тобой найти…
Но, очевидно, нам не по пути…
