Пес вскакивает. Неожиданный рывок. Наверное, в роду у него были ездовые лайки. Я лечу вперед и стукаюсь головой о металлическую стену — так сильно, что в глазах темнеет.
Ты пришел в себя?
Нет.
Прости, но у меня не было другого выхода. Никогда не хватай собаку за горло. Очень древний инстинкт: защита сонной артерии. И никогда не хватай собаку за лапы. Не менее древний инстинкт: стремление оставаться на ногах.
Кажется, ты мой друг. На данный момент единственный. Почему ты не желаешь сказать мне то, что мне нужно знать?
Я тебе даже этого говорить не должен. Но мне тебя жаль.
Хорошо. Почему?
Потому что человеческий мозг — механизм необычайно мощный, однако печально известный своей хрупкостью и нестойкостью.
То есть?
Истина тебе не по силам.
А ты попробуй.
Не имею права рисковать.
Представим себе самое страшное.
Резкое разобщение с собственным прошлый. Утрата чувства собственной личности. Ощущение, что мир тебя предал. Ты попросту сломаешься.
Может, я и человек, но сломать меня не так-то просто.
Почитай «Эдипа».
Ты собираешься поведать мне, что я убью отца и женюсь на матери?
Джиско поднимает на меня печальные собачьи глаза.
Дело обстоит гораздо хуже. Прости меня, малыш. Неужели ты думаешь, что я не рассказал бы тебе все, если бы мог?
Самое ужасное, что именно так я и думаю. Я опускаюсь на грязный голубой коврик на полу купе. Сворачиваюсь в комочек. И реву. Уже давно накопилось.
Горе ударяет в меня, словно молния. Жуткие видения. Папа отстреливает себе ногу. Лицо у него перекашивается от боли. Поднимает дуло к виску: «Следующим выстрелом я вышибу себе мозги. Хочешь на это посмотреть или все-таки побежишь?» Тварь, которая была Райли, губы вымазаны в моей крови. Прыжок между домами. Лик смерти. Меня преследует по пятам безымянная, безликая армия. Никому нельзя доверять, кроме громадного колтуна в обличье пса, который не желает отвечать на мои вопросы, потому что, по его словам, стоит мне узнать правду о моей судьбе — и эта судьба покажется мне хуже той, из-за которой Эдип выколол себе глаза.
Тук-тук.
Уйдите. Оставьте меня в покое.
Не знаю, сколько я пролежал на полу, рыдая и дрожа.
Джиско лежит рядом. Прижался ко мне.
Ну-ну, не плачь, малыш. Мне так тебя жалко. Такой потерянный. Такой одинокий. Я тебя прекрасно понимаю. Мы все, так сказать, в одной лодке…
Кто это «мы»?
Ничего-ничего. Оговорился.
Нет, не оговорился. Кто такие «мы»? А?!
Я. Те, кто за тобой охотится. Те, кто тебе помогает. Горм. Супруги, которые тебя вырастили.
Я понимаю, что на все вопросы ты ответить не можешь, но ответь хотя бы на один. Откуда вы все? Пожалуйста, скажи!
Огромная псина в замешательстве.
Сумеречная зона тут ни при чем. И правительственные эксперименты тоже.
Тук-тук-тук.
Тогда откуда?
Отсюда. Но не совсем.
Пока что ответа я не получил.
Длинный мокрый собачий язык лижет мне щеку. Утешает, наверное.
Ты сойдешь с ума. А сейчас некогда. К нам кто-то стучится. Ты наш маяк надежды. Соберись. Ведь столько людей на тебя рассчитывают.
Да что ты говоришь? Скажи им, пусть подавятся. Я хочу к родителям. Хочу, чтобы у меня опять была нормальная жизнь. Хочу лечь спать в своей комнате, где стены завешаны спортивными плакатами, на этажерке стоит мой магнитофон, на столе — фотография улыбающейся Пи-Джей, а из окна виден мамин садик.
Тук-тук-тук-тук.
— У вас все в порядке? Откройте.
Послушай, малыш, можешь целое море себе наплакать, но этого не вернешь. Его больше нет и не будет. А здесь и сейчас у нас неприятности. Кто-то ломится к нам в дверь.
Рыкни. Это кто угодно поймет.
Нет, надо открыть дверь и показать, что у нас все нормально. Пожалуй, самое существенное, что мне хотелось бы подчеркнуть, — это что сейчас не время для нервного срыва. Нам нельзя привлекать к себе излишнее внимание.
Ну и манера выражаться у этой собаки. Словно порыв ветра, который развеивает туман. Джиско прав.
Ручка двери поворачивается. На пороге стоит Джинни в форме проводницы.
— Все в порядке?
Бодрая улыбка.
— Да-да.
— А почему вы на полу?
— Отдыхаем.
Джинни входит в купе.
— Что-то случилось?
— Нет-нет, все нормально. — Гляжу на нее снизу вверх. — Я часто отдыхаю на полу.
— У вас все лицо мокрое. И глаза красные.
Нащупываю очки, надеваю. Снова смотрю на нее сквозь темные стекла.
— Ну вот, больше не красные. Мы купили билеты в двухместное купе, потому что не хотели, чтобы нас беспокоили. Если вы не возражаете.
— «Мы»? То есть вы и ваша собака?
— Джинни, мне кажется, на все ваши вопросы я уже ответил.
— Хорошо, — говорит она, и взгляд у нее становится суровым. — Хорошо, мистер Смит. Я просто хотела вам кое-что сообщить.
Что? Звучит зловеще.
Джинни выходит и начинает закрывать дверь.
— Джинни, стойте! Что сообщить?
— Ничего-ничего. Не буду вас беспокоить.
Закрывает дверь.
Поднимаюсь на ноги, чтобы догнать ее.
Эй, ты это куда?
Выяснить, что она знает.
Если ты пойдешь один, она поймет, что ты не слепой.
Может быть, человеческий мозг и славится своей хрупкостью и нестойкостью, но, очевидно, он способен регистрировать оттенки значений, недоступные мозгу собаки.
То есть?
Морда ты меховая, она уже знает, что я не слепой. Вопрос в том, что еще она знает.
Обхожусь без реквизита — оставляю очки и тросточку в купе. Бегу по поезду. Осматриваю вагон за вагоном. Джинни, где ты? Что ты хотела мне сказать? Добегаю до вагона-ресторана. Люди едят бутерброды. Читают газеты. Пахнет черствым хлебом и пивом. Не самый аппетитный запах на свете, но под ложечкой начинает сосать.
Бур-бур. Последнее, что я ел, был хот-дог в Риверсайд-парке. Вчерашний бутерброд — это то, что надо.
Вижу проводника. Старый. Сутулый. Усталый и задерганный. Лицо восковое. Компостирует билеты.
— Извините, сэр. Я ищу Джинни. Она проводница в этом поезде, а я…
— Роулингз, — цедит он углом рта, как будто ему приходится отвечать на несколько тысяч дурацких вопросов в день и он не желает ради этого разлеплять губы.
— Простите, я не расслышал.
— Вирджиния Роулингз. Следующий вагон, последняя дверь налево.
Бегу в следующий вагон. Нахожу последнюю дверь. Стучу. Тишина.
Приоткрываю дверь.
— Джинни?
Голос из полумрака:
— Отвали.
— Это я. Я, Смит.
— Я знаю, кто ты. Проваливай, гад ползучий.
Заглядываю внутрь. Кладовая. Постельное белье. Одеяла.
Джинни сидит, притулившись к стопке подушек, возле единственного оконца. И пытается выплакать свои большие карие глаза.
Вхожу в кладовую. Закрываю дверь за собой.
— Честно говоря, меня зовут не Смит. И я не слепой.
— Ах, как интересно, просто с ума сойти!
Сарказм меня освежает. Подхожу поближе.
— Понимаю, это звучит пошло, но я не могу видеть, как женщина плачет.
— Ну так проваливай ко всем чертям.
— Расскажите, что вас огорчило.
— Нет, — отвечает она.
— Простите, я был с вами груб. Можно мне сесть рядом с вами?
— Нет.
— Не из тех ли вы девушек, которые говорят «нет», а подразумевают «да»?
Она поднимает голову.
— Нет. То есть да, я не из таких. Не сбивай меня с толку! Мне и так хуже некуда.
— Нас таких двое, — говорю я и сажусь рядом. Плечо к плечу.
Джинни перестает плакать. Мы смотрим в оконце на мелькающий мимо пейзаж.
Отравленные болота сменились полями и лесами. Напоминаю себе, что это штат-житница. В небе полыхает симпатичный октябрьский закат. До самого горизонта тянутся пурпурные борозды облаков — как будто небо тоже распахали.
— «Когда зарею облака в тени и пламенеет жнивий полукружье…» — шепчу я.
— Что?
— Ничего.
— Стихи, что ли?
— Да… — Я запинаюсь. — «Ода Осени». Джон Китс.[7]
— Я слышала эту фамилию, — говорит Джинни.
Не понимаю, сарказм это или уже нет. Кажется, нет.
— Это один из моих любимых поэтов, — говорю я. — По-моему, среди английских поэтов никто не умел так музыкально строить фразу. Он сочинил поэму, обращенную к осени, — как будто разговаривает со временем года. И там есть строчка про облака в тени. Этот пейзаж мне ее напомнил. Извините. Это я не выпендривался.
Джинни немного успокаивается. Прижимается плечом ко мне. Я чувствую тепло ее тела сквозь форменный рукав.
— Не молчи, — просит она. — Говори.
Я чувствую, что от нее что-то исходит. Не понимаю что. Печаль? Гнев? Раскаяние? Не разобрать.
