ЗА: И все-таки: что особенного, если ей понравилась красивая вещица? Она девочка.
ПРОТИВ: Эту красивую вещицу она прятала от тебя. Значит, знала, что делает.
6.
ЗА: Но до сих пор она не думала, что это настолько скверно. Знала просто, что мне не понравится.
ПРОТИВ: Ее предупреждали: у этого человека брать НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ. Нельзя, чтобы он имел право и о ней плохо думать.
7.
ЗА: Это было один-единственный раз.
ПРОТИВ: Убить можно тоже один-единственный раз.
8.
ЗА: Надо уметь прощать, чтобы тебя самого прощали.
ПРОТИВ: То есть за свое прощение покупать право на будущие грехи? Быть добрым, чтобы иметь право быть грязным?
9.
ЗА: Она никого не унизила, взяв подарок. Это главное.
ПРОТИВ: Никого, кроме себя. Теперь он станет говорить: «Вот видишь, все и всех можно купить».
10.
ЗА: Между прочим, ОН — это мой друг.
ПРОТИВ: Это ничего не меняет.
11.
ЗА: Ее редко балуют подарками.
ПРОТИВ: Да.
12.
ЗА: И я в этом смысле не исключение.
ПРОТИВ: Да.
13.
ЗА: Она первая позвонила.
ПРОТИВ: Да.
14.
ЗА: Она любит меня.
ПРОТИВ: Если есть нечестная любовь — разумеется.
15.
ЗА: А великодушие?
ПРОТИВ: См. п. 8.
16.
ЗА: Она мне близкий человек или нет? Могу я простить ошибку близкому человеку?
ПРОТИВ: _____
Против этого последнего довода нельзя было ничего возразить.
«С этого и надо было начинать, дубина!» — радостно сказал я себе самому. Мне сразу полегчало: я понял, что надо делать. Надо немедля пойти к Борьке и надавать ему по шее, чтобы впредь не смел экспериментировать на живых людях. Причем, если это будет проделано тактично и со вкусом, а также с необходимыми комментариями, ему и в голову не придет обижаться.
С этой мыслью я натянул теплый свитер, накинул на плечи пальто и, захватив все изготовленные документы, выбежал во двор.
Двор наш — один из самых благоустроенных в районе. Об этом не один раз говорили по радио и даже писали в «Вечерней Москве», где помещен был снимок управдома дяди Пузи на фоне декоративной ракеты: он опирался о ее оперение плечом и застенчиво улыбался, не представляя себе еще, конечно, какие потрясения ему придется пережить.
Бесспорно, дядя Пузя — добрый и старательный человек. Немало времени, наверно, убил он, доставая для нашего двора весь этот инвентарь: беседки, карусели, качалки в виде уток, металлические микрокачели с сиденьями на застежке (чтоб не выпал никто из малышей), грибки с железной крышей, разрисованные, конечно, под мухомор, и последний крик моды — огромный шар из толстых металлических прутьев, по которым дошколята могли бы лазить, удовлетворяя свою естественную потребность не за счет деревьев, не успевших еще подрасти. Правда, с этим шаром вышла маленькая конфузия: прошлой осенью один детеныш лет четырех оказался каким-то образом за прутьями, внутри, и вынимать его оттуда пришлось с помощью автогена. С тех пор дядя Пузя с большой осторожностью относится ко всяким зарубежным новшествам, о которых пишут в журнале «Архитектура».
Еще у нас во дворе есть бетонный бассейн полуметровой глубины с маленьким фонтанчиком посередине, действующим только по воскресеньям, и великое множество тонких, как былинки, деревьев, которые, если им удастся вырасти, превратят наш двор лет через десять в дремучий лес.
Сейчас все это, конечно, утопает в грязном снегу и изрядно повыцвело, но хозяйственный дядя Пузя уже начинает поднимать народ на воскресники: красить и ремонтировать к весне инвентарь. Весной, когда все качели закачаются, а карусели завертятся, наш двор будет выглядеть очень нарядно: ни дать ни взять парк культуры в миниатюре.
И дядя Пузя ходит по двору, заложив руки за спину, в своих высоких хромовых сапогах и блаженно жмурится от солнца и от малышиных воплей. Малыши, лет до пяти, — это его слабость. Но когда они вырастают и становятся в состоянии самостоятельно перешагнуть бортик песочницы, они сразу же теряют управдомовское расположение, так как, по его понятиям, начинают вредить.
— Ну, что ты позабыл там, на пожарной лестнице? — кричит он своим тонким обиженным голосом. — Ну абсолютно никакой ответственности, а еще Елены Григорьевны внук! Подумать только, вчера еще в гусариках ходил, а сегодня висит на перекладине, как обезьяна! Слезай немедленно, иди и играйся! Места им нет на дворе…
А места действительно нет. Особенно тем, кто постарше. Негде ни спрятаться хорошенько, ни поиграть в «тах-тах» — местный вариант игры в войну. Все чердаки заперты, а выходить на улицу строго запрещается: «Нечего вам делать на улице, вон у вас какой двор!» Мне, например, только четыре года назад разрешили покидать пределы этой золотой клетки. А то каждые полчаса мама высовывалась на кухне в форточку и кричала протяжно, как муэдзин: «Сережа!» Если я не откликался — горе неверному. Вот и броди по двору, раскачивай малышей в качелях, если хочешь, или крути карусель. А то еще можно травмировать детишек в песочницах — рушить их туннели и города. Шум поднимается оглушительный: сами малыши — ничего, принимают это как стихийное бедствие, но вот бабки и дедки решительно не переносят таких налетов. Если же учесть, что из них каждый третий — член товарищеского суда, риск получается огромный.
Но без риска какая жизнь?
У приоткрытых, как в жару, дверей Борькиной квартиры навытяжку стояли двое малышей лет десяти-одиннадцати: Андрюшка из Борькиного подъезда и Севка из моего, оба отъявленные бездельники и прохиндеи. Целыми днями они слонялись по двору, преследуя девчонок, огорчая малышей помельче, выводя из транса старух, сидевших в оцепенении у подъездов, и между делом портили и ломали всё, что под руку попадается. У меня есть подозрение, что это они опрокинули ракету, воздвигнутую управдомом в центре двора. Бедный дядя Пузя был так потрясен этим варварским актом, что тут же вызвал грузовик, собственноручно вырыл из земли ракету, и больше мы ее не видели… На основании этого факта я сделал вывод, что никакому совершенству нет места на земле. Ракета эта была настолько элегантна, настолько закончена (прибавить к ней ничего было нельзя, а убавлять строго-настрого запрещалось), что вызывала у малышни какую-то тихую сосредоточенную ненависть. Они подкапывались под стабилизатор, расстреливали иллюминатор ледышками и наконец темной ночью повалили.
— К его светлости нельзя, — писклявым, но официальным голосом сказал Севик, когда я потянулся к двери.
— Ты что, милый? — сказал я строго, взяв его за плечо. — Заболел?
— К его светлости нельзя, — повторил Севик.
А Андрюшка, растопырив руки, загородил дверь.
— Его светлость занята.
Толкаться у дверей с этими сопляками было глупо, поэтому я спросил:
— А что с его светлостью? Она принимает ванну?
— У его светлости сейчас Генеральный Совет.
— Так мне как раз туда и надо.
— Ты не член, — неуверенно сказал Андрюшка.
— Член, милый, член, — возразил я, бережно отстраняя его. — Пожизненный и непременный.
— Пароль! — пискнул Севик.
— Это потом, — сказал я и вошел в прихожую.
Борька вел заседание Генерального Совета с таким спокойствием, как будто это было его основным занятием в течение всей жизни. Он выглядел величественно и небрежно в своей белой майке и синих брючках, на правом кармане которых была прожжена аккуратная дырка: как будто бы сквозь карман стреляли.
Напротив герцога за круглым столом сидели его прославленные лейтенанты. На девчачьем личике Левки было написано почтительное внимание. Трудно было поверить, что этот человек покрыл себя славой, спустившись по сетке лифта с восьмого до первого этажа. Босиком, разумеется, чтобы удобнее было цепляться большими пальцами ног. Он не спорил ни с кем и не доказывал никому свою храбрость: просто вышел из квартиры, разулся, сбросил ботинки в лестничный пролет и слез. Надо же было как-то спускаться, а что этот способ хуже любого другого — это еще надо доказать.
Рядом сидел Виталька из второго подъезда, юноша лет одиннадцати, щуплый до невозможности, с заросшей рыжими волосиками шеей. Он был похож на конопатого страусенка, только что вылупившегося из яйца. Но в этом невзрачном теле скрывались холодная воля и целеустремленность бойца: три раза он убегал из дому с единственной целью — познать мир, и однажды ему удалось добраться даже до Катуара. Где находится Катуар, он никогда не уточнял, и в его рассказах это название звучало таинственно и тревожно.
