Когда он наконец выбрался наружу, Лалапея уже стояла перед ним. Стоило ему протянуть руку, и он смог бы коснуться одной из ее лап и дотронуться до нежной желтой шерсти, покрывавшей всю ее и казавшейся ему ранее бархатистым обтягивающим платьем.
— Вы… вы…
— Во всяком случае — не русалка.
— Вы — сфинкс! — вырвалось у Серафина. — Фараонов сфинкс!
— Нет, не совсем так. Я не знаю Фараона и никогда его не видела. И глубоко сожалею, что кое-кто из моего народа ему прислуживает.
Серафин старался выпутаться из шелковых тканей, что оказалось делом нелегким. Когда он снова отступил назад, за ногами потащились сорванные пологи.
Женщина-сфинкс мягко и грациозно приблизилась к нему на своих львиных лапах.
— Серафин, успокойся. Я открылась тебе, чтобы ты знал, с кем будешь иметь дело. Хотя могла бы и не открывать себя.
— Как это… с кем?
Она снова засмеялась и была так прекрасна, что, невольно взглянув на туловище львицы, он опять подумал, что грезит.
— С кем? Вот, Серафин, смотри.
С этими словами она преобразилась у него на глазах. Ему снова почудилось, что он либо спит, либо видит мираж в пустыне. Нет, это было не наваждение, а самая настоящая реальность: в одну секунду она растворилась в воздухе и явилась вновь — но в ином обличье. И все это произошло моментально, с головокружительной быстротой. Серафин едва успел перевести дух, как увидел перед собой совсем другое существо, совершенно иной образ. Правда, лицо и верхняя часть тела остались прежние, но вместо львиных лап у нее были теперь стройные бедра и длинные смуглые ноги. Ноги настоящей женщины.
Бархатистая шерсть тоже исчезла. Бесследно.
— Позволь, пожалуйста…
Лалапея нагнулась, выхватила легкий шелковый полог из-под ног Серафина и молниеносно окутала тканью свое обнаженное тело. Желтый полог так ловко обвился вокруг нее, что никто бы не сказал, что это не платье, а просто кусок легкой материи; на ней такое одеяние выглядело как самая дорогая одежда из мастерской волшебника-ткача Умберто, у которого Серафин ранее был подмастерьем.
Он хотел было отвести взор, но не успел. И теперь перед его глазами все еще стояла ее стройная, гармоничная фигура, видение, будто навсегда запечатленное зрачками. Так бывает, когда взглянешь на солнце и потом какие-то мгновения больше ничего не видишь, кроме яркого света.
— Серафин?!
— А?.. Что?
— Теперь я лучше выгляжу?
Он скользнул взглядом по ее длинным ногам, утонувшим по щиколотку в мягком песке.
— Это ничего не меняет, — пробурчал он, с трудом ворочая языком. — Вы — сфинкс, и не имеет значения, какой образ вы принимаете.
— Верно. Но теперь ты не будешь бояться моих когтей. — И ее глаза лукаво блеснули.
Он заставил себя не реагировать на ее насмешливый тон.
— А что вы тут делаете?
— Руковожу борьбой повстанцев.
— Против кого? Против Фараона? — Он невесело усмехнулся. — С отрядом мальчишек?
Она потерла правую ногу о левую: можно было подумать, что вопрос привел ее в замешательство. Нет, ничуть не бывало.
— Разве ты, Серафин, — мальчишка? — В глазах у нее мелькнуло нечто вроде кокетства.
— Вы прекрасно знаете, о чем я говорю.
— И ты знаешь, мне кажется, о чем я говорю. — Тон ее голоса стал твердым, слова — чеканными. — Пусть Дарио и другим по четырнадцать, пятнадцать или шестнадцать лет… — Она сказала то, о чем он сам догадывался: среди защитников города не было взрослых мужчин. — Но они смелы и ловки. Фараон их недооценивает. Самонадеянность Аменофиса — это, наверное, самое сильное наше оружие.
— Вы же сказали, что Фараона не видели.
— Да, в его нынешнем образе. Но я знаю, каким он был раньше, в его прежней жизни.
— Когда это было?
— Более трех тысяч лет тому назад.
— Значит, вам — три тысячи лет?
Она слегка улыбнулась.
— Какая разница — три или пять?
Серафин прикусил губу и больше ничего не спрашивал.
Лалапея продолжала:
— Именно тщеславие и самонадеянность Аменофиса заставили меня выбрать для борьбы с ним юношей вроде тебя. Или ты полагаешь, что я не нашла бы защитников взрослее и сильнее тех, кто тут находится? Нет никакого смысла. Египтяне быстро изловили бы всех мужчин и вывезли бы отсюда. А вот отряды таких юнцов… Впрочем, я думаю, что Фараон сначала займется своими самыми неотложными делами. К примеру, — в какой цвет перекрасить те дворцы Венеции, где он устроит свои покои. Во всяком случае, так всегда поступал прежний Аменофис.
— Вы и вправду хотите повести Дарио и других ребят воевать с египтянами?
Она, конечно, в чем-то права, но все было далеко не так просто.
— Я — не воин, — сказала Лалапея.
Да, подумалось ему, это видно. Но тут же он вспомнил о ее острых львиных когтях и промолчал.
— Однако, — продолжала она, — у нас нет другого выбора. Мы должны сражаться с ними. Война — единственный язык, который понимает Аменофис.
— Если хотя бы часть того, что рассказывают про Империю, правда, то Фараон может раздавить Венецию за пару минут. Что может сделать кучка ребят?
— Не стоит верить всему, что говорят о мощи египтян. Да, многое — правда, страшная и жестокая правда. Но многое — всего лишь плоды умелого распространения слухов и собственные пугающие представления. Жрецы Хоруса — великие мастера мистификаций.
— Ничего у вас не получится. Я видел воинов-мумий. Видел, как они сражаются.
Сфинкс кивнула.
— И как они погибают.
— Нам тогда повезло, вот и все.
Лалапея глубоко вздохнула.
— Никто не станет сражаться с воинами-мумиями врукопашную — так, как тебе представляется.
— А как?
— Сначала я хочу знать, можешь ли ты нам помочь.
Она приблизилась к нему еще на шаг. Ее движения были легки и грациозны, ее обаянию было невозможно противиться.
— Но почему — я?
— Почему — ты? — Она снова засмеялась, звонко и добродушно. — Мне кажется, ты недооцениваешь себя и свою славу. В тринадцать лет ты стал мастером гильдии воров, — таких юных умельцев в Венеции еще не было. Не было никого, кто мог бы так быстро и незаметно влезать в окна домов. Никого, кто мог бы незаметно проскользнуть под носом у любого стража. И никого, кто мог бы лучше решить такую задачу, которая может оказаться другим не по силам.
Ее слова не произвели на Серафина должного впечатления. Он не любил, когда ему льстили и восхваляли его таланты. К тому же сказанное не вполне отвечало действительности. Все, о чем она говорила, относилось к давним временам, к его прошлому.
— Мне было тогда тринадцать, — сказал он. — А теперь…
— Пятнадцать.
— …а теперь, — продолжал он, — я совсем не тот, о ком вы говорите. Я бросил гильдию и перестал воровать. Работаю подмастерьем у ткача, мастера Умберто. Только и всего.
— Тем не менее ты сумел выкрасть у египтян Королеву Флюирию.
Он вытаращил на нее глаза.
— Вы откуда знаете?
— Мне многое известно. — Она явно не собиралась вдаваться в подробности, но, заметив его недоверчивый взгляд, добавила: — О тебе известно и о девочке. По имени Мерле.
— Тогда скажите, где она сейчас?
Лалапея не спешила с ответом.
— Мерле… покинула Венецию.
— Да, на каменном льве, я знаю, — быстро произнес он. — Но где она теперь? Что с ней?
— Она жива и здорова, — сказала сфинкс, — вот и все, что я могу сказать.
Серафин чувствовал, что она утаивает правду, и ему страшно захотелось показать, что он ей не верит. В то же время было видно, что она все равно больше ничего ему не скажет. Да, пока не скажет. А вот если здесь еще немного побыть, может быть, удастся выудить из нее сведения о Мерле, о Королеве и еще что-нибудь…
Но тут ему стало не по себе: он понял, что уже попал на крючок и проглотил наживку. И ничего теперь не поделать, пусть будет как будет.
— Ладно, я помогу вам, — сказал он, — если вы мне что-нибудь о Мерле расскажете.
Лалапея задумчиво посмотрела на него.
— Мне было бы приятнее, если бы ты присоединился к нам без всяких условий.
Серафин энергично затряс головой.
— Нет, помогу только ради Мерле.
Глубокие темные глаза женщины-сфинкса испытующе смотрели ему в лицо — не лжет ли. Он заволновался, хотя и понимал, что говорит сущую правду. Ради Мерле он бы даже в Египет отправился, если бы надо было Фараону хвост накрутить. Даже если бы первая встречная мумия проломила бы ему череп. Пусть это всего лишь благое намерение, но тем не менее… Это тоже кое-что значит.
— Ты влюблен в Мерле? — спросила, немного помолчав, Лалапея.
— Вас моя личная жизнь не касается, — сказал Серафин и тут же спохватился, что выдал себя, но было поздно. — И вообще, это к делу не относится, — быстро добавил он.
— Тебе нечего стесняться.
Он снова хотел было выпалить что-нибудь дерзкое, но передумал и спросил:
