— Э, да она сырость напустила, — деловито сказал мальчишка.
— Она… почему так… не болеет? — выдохнул Стасик.
— Потому что поправилась.
— Когда?
— Только что…
— А ты… кто?
— Я-то? — Кудлатый пацаненок удивился, но не по-настоящему, а с дурашливым весельем. — Не узнал, что ли? Яшка я!
Стасик мигал.
— Ну, Яшка я! Ты же сам хотел, чтобы я превратился!
В какой-то книжке про корабли Стасик прочитал, что в старину придумали прибор для измерения скорости судна. Дощечка-поплавок, тонкий тросик с узелками и катушка. Называется все это «лаг». Дощечку бросают в воду, судно плывет, катушка вертится, узелки на тросе проскакивают сквозь кулак матроса. Сколько узлов проскочит за полминуты, столько, значит, миль корабль проходит в час…
И вот теперь Стаськина память рванулась и начала разматываться, как тросик лага при фантастической скорости. Каждый узелок — толчок воспоминания. Ведь было же, было столько всего этой зимой и весной сорок восьмого года!
…Прежде всего была радость, что Белый шарик — вот он и никуда больше не денется. Он сам это твердо пообещал. Теперь они всегда были вместе. Днем Стасик держал Шарик в кармане, а ночью под подушкой. Всегда можно было разговаривать — даже на уроке, если не надо ничего решать или писать. А уж ночью тем более! Руку под подушку, одеяло на голову — и нет уже комнаты с прикрученным огоньком керосиновой лампы, со скрипучей кроваткой, в которой мама укачивает хнычущую Катюшку…
— Белый шарик!
— Вильсон!
Они договорились, что Стасик будет Вильсоном. Назло Бледному Чиче и всем врагам. Потому что крикнешь: «Вильсон!» — и эхо летит звонко, далеко, будто под звездным небом над океаном.
Они разговаривали про все на свете. Стасик рассказывал и печальное, и хорошее. Про свою жизнь, про кино «Золотой ключик» и «Мы из Кронштадта», про книжку «Ночь перед Рождеством» (теперь было не страшно). Про школу, про войну — то, что он о ней знал, про сказочность улицы Банный лог, про обрывы и станцию «Рѣка» на берегу… Шарик о многом знал больше Стасика, но знание это было для него как-то… ну, будто написанное черными буквами на белом листе. А когда говорил Стасик, получалось как цветное кино — Шарик сам признался в этом другу Вильсону.
Иногда Стасик просил:
— А сейчас рассказывай ты.
— Про что?
— Ну, про Кристалл. И вообще… как там у вас.
Белый шарик добросовестно пытался объяснить, «как там у нас». Узнал Стасик о больших шарах-наставниках, о Всеобщей Сети, об импульсах, которые надо излучать и принимать. Об идее Всеобщего Резонанса, при котором наступит во всем Великом Кристалле полная радость и постоянное счастье.
— Если постоянное, это ведь может надоесть, — осторожно заметил Стасик.
— Ох, не знаю… Все равно до этого еще очень далеко. Даже бесконечно далеко. Всеобщая Сеть — она ведь хрупкая. Строишь, строишь, а черные покрывала рвут ее то там, то тут. И самому надо глядеть, чтобы под такое покрывало не угодить…
— А что за покрывало? Какое оно? — Стасика щекотал под одеялом жутковатый озноб.
— Да, в общем-то, ничего особенного… — В ответе Шарика скользнуло небрежное хвастовство. — Большие шары всё пугали: «Черное покрывало, черное покрывало! Не будешь слушаться, оно тебя…» А что оно такое, объяснить не могли. И сами дрожали, будто это нечистая сила какая-то… Ну, мне надоело, я начал собирать рассеянные импульсы информации, начал шарить по граням. По нашей и по соседней…
— Ты можешь понятнее-то рассказывать?
— Ага, ладно… В общем, я узнал. Есть в Кристалле черные шары. Про них мало кто знает, потому что они мертвые, ничего не излучают, а только все притягивают к себе, сильно-сильно. Создают вокруг себя гравитационное суперполе…
— Что?
— Силу притяжения такую, страшно громадную… Иногда ее накапливается столько, что уже просто некуда деваться. И вот при каком-нибудь сотрясении грани это поле отрывается от черного шара и начинает жить само по себе. Плавает внутри Кристалла… Но оно не привыкло к такой жизни, хочет, чтобы внутри него был какой-нибудь шар. И вот, если кто окажется на пути, оно его хвать — и окутало! И тогда этот шар превращается в черный, в мертвый…
Стасику стало неуютно. Ожил страх замкнутого помещения. Но Белый шарик сказал с новой порцией ребячьего самодовольства:
— Ни фига, я теперь знаю, как с ними расправляться. Недавно такой лоскут начал подъезжать к нашей пирамиде. Желтые близнецы причитают, как перепуганные тетушки. Красный шар говорит: «Все, друзья, кому-то из нас крышка. Отвлекайте его от малыша». От меня то есть… А я разозлился, собрал энергию аж из самого нутра да как шарахну по этому покрывалу рассекающим импульсом! Раз-два! Крест-накрест! Оно и расползлось на четыре части. И каждая часть вдруг начала таять, съеживаться… Ну, я тогда и понял! Если покрывало делается слишком маленьким, в нем не хватает внутреннего напряжения и оно распадается…
— Это было, когда ты два дня не отзывался?
— Ага… Потому что на рассекающие импульсы столько энергии уходит, что потом… Ну, как воздушный шарик, из которого воздух выпустили… Если я опять не буду отзываться, ты не беспокойся. Значит, просто силы восстанавливаю.
— А откуда ты их берешь?
— Силы-то? Из пространства. Только это долго…
— Но ведь оно пустое…
— Пространство? Кто тебе сказал!
И Белый шарик начал объяснять Вильсону, что такое разные пространства-грани, как они соединяются и пересекаются внутри Кристалла и сколько в них разных энергетических полей и всякого другого… Он это не раз объяснял. И лучше всего получалось по вечерам, на кухне, когда Стасик смотрел на светящееся окошечко керосинки. Шарик теплел в руке, оранжевый прямоугольник приближался, делался как экран в кинотеатре, желто-красные полотна и объемы переплетались в нем, выстраивались в сложные лестницы и пирамиды. Их прошивали нити разноцветных импульсов. А шепоток Белого шарика щекотал взмокшую от волнения Стаськину ладонь. И в эти минуты все хитрости многомерных пространств становились понятными Стасику… Потом, когда он отрывался от экрана, почти все забывалось. Но Стасик не огорчался. Главное, что Белый шарик есть на свете и почти всегда рядом. Такой вот маленький неунывающий сказочный друг.
И все-таки порой Стасика беспокойно царапало желание разгадки. Кто же он, Белый шарик? Что это за страна такая — Великий Кристалл? Где она? Шарик вроде бы и не скрывал ничего, но ответы были непонятные:
— Великий Кристалл? Ну, как объяснить-то? Везде он, все мы в Кристалле. Только грани разные… Я бы с формулами тебе легко мог растолковать, но вы же в школе еще не проходили такую математику…
И все-таки он хитрил, обходил что-то главное, этот Белый шарик. Недаром так смутился, когда все открылось.
Это случилось неожиданно, во время одной такой беседы на кухне. Как всегда, придвинулось, выросло перед глазами слюдяное окошечко керосинки. И вдруг среди оранжевых плоскостей и закрученных желтых лент мелькнула темно-синяя щель, разрослась в пространство, пересыпанное колючими искрами и светящимися горошинами, опоясанное лентой серебристой пыли. Только на миг! Словно сознание Белого шарика неосторожно приоткрыло дверь в комнату, где пряталась разгадка.
— Стой! — мысленно крикнул Стасик. — Подожди… Значит… Выходит, Великий Кристалл — это все Мировое пространство?
Белый шарик аж завертелся в ладони. Но ответил ворчливо, как про самое обыкновенное:
— Я же тебе тыщу раз это объяснял.
— Ты не так объяснял. — Значит, Шарик — это… Стасика тряхнуло дрожью, обдало дыханием громадной межзвездной пустоты. — Значит, ты… звезда?
Белый шарик пульсировал и будто наливался горячим соком в стиснутом Стаськином кулаке. Молчал с полминуты. Потом ответил с капризно-скандальной ноткой:
— Ну и что? Ну, звезда… Что такого? Нельзя, что ли? — За этой ершистостью он явно старался спрятать неловкость и даже какой-то страх.
— Как… наше Солнце? — растворяясь в обморочном восторге, прошептал Стасик.
— И вовсе не «как». Солнце — желтый шарик, а я белый. И оно у вас уже взрослое, а я…
— А ты… ты с ним пробовал разговаривать?
— Ну зачем? — В ответе Шарика зазвенела досада. — Зачем оно мне? У меня и в своей грани много знакомых шаров… Я понимаю, этот Желтый шарик — хороший, раз он твое солнце. Но мне-то нужен не он, а ты! У меня с тобой резонанс…
— Но ты же… такой громадный, а я… как пылинка перед тобой…
— Вот этого я и боялся, таких вот разговоров… Ты станешь теперь измерять, сравнивать… и не захочешь дружить…
— Нет… я все равно хочу, — неуверенно отозвался Стасик.
— Ты пойми! — В Шарике чуть ли не слезинки зазвенели. — Я вовсе даже не большой… Посмотри на небо — разве звезды громадные, когда ты на них глядишь? И я, когда с тобой…
— Ну чего ты расстроился-то… — неловко сказал Стасик.
