— Истинно так, — раздались голоса. — Рудолф ван Амстелвеен заботится о нас, словно добрый господин.
Из толпы с трудом выбрался малыш, подбежал к Долфу и схватил его за руку.
— Рудолф настоящий герой! — звонко крикнул он.
Это был Тисс, тот самый Тисс, напуганный медведями-великанами и не побоявшийся противоречить монаху.
Симпатии ребят снова были на стороне Долфа, но Ансельм приберег про запас еще один коварный ход.
— Все так, это ты накормил детей, Рудолф ван Амстелвеен. Объясни же нам, каким образом удалось всего за одну ночь испечь восемьсот хлебов без помощи твоего господина, Сатаны. Ни одному человеку не под силу…
— Зато под силу пятерым, дон Ансельм. Булочник Гардульф, оба его подмастерья, Франк и ваш покорный слуга трудились всю ночь не покладая рук и обошлись без помощи сатаны, своими силами.
— Ах вот оно что — булочник Гардульф! Всему городу известно, что это нечестивец, одно имя чего стоит. Значит, хлебы пеклись у него, ты признал это, Рудолф ван Амстелвеен.
«Черт бы его побрал, вот цепляется!» — подумал Долф.
— Ваши обвинения вздорны, дон Ансельм. Будь Гардульф и взаправду нечестивцем, жители Ротвайля давным-давно прогнали бы его. Они ведь не так глупы.
Ход его мысли убеждал ребят. Они согласно кивали, напирая на стоявших впереди. Словесный поединок, к удовольствию зрителей, начинал походить на подлинный турнир. Дети с трепетом ждали очередной атаки Ансельма.
Вместо этого тишину прорезал визгливый голос Николаса:
— Нам не дойти до берега моря, пока Рудолф с нами.
Дело принимало опасный оборот, толпа угрожающе загудела.
— Господь отвернется от нас, ежели мы и дальше будем терпеть в своих рядах это дьявольское отродье! — распалялся Николас. — Господь послал нам в предостережение Багряную Смерть, он испытывал нас непогодой и многими бедствиями. Несчастья будут идти по пятам за святым воинством, пока он, Рудолф ван Амстелвеен, остается здесь, препятствуя нашему движению.
Кольцо ребят вокруг Долфа подозрительно сжималось.
Маленький Тисс испуганно крикнул:
— Не надо!
«Эх, только бы выиграть время, — в полном отчаянии думал Долф. — Если так пойдет и дальше, Николас доведет их до того, что они и перед судом Линча не остановятся…»
— Стойте!
Он помахал над головой скрещенными руками. Напряженный, повелительный взгляд сверлил толпу насквозь.
— Стойте! Мне предъявлены обвинения. Не отрицаю, дон Ансельм и Николас имеют право обвинять меня в ереси, но у них нет права обвинить меня без суда. Одних обвинений не достаточно, чтобы признать человека виновным, нужны еще доказательства, и потому я требую суда по закону, и пусть на него соберутся все до единого. Торжественно клянусь покориться приговору высокого суда, сколь бы суров для меня он ни был. Обещаю также, что не сделаю попытки скрыться, если сегодня вечером предстану перед законным судом. Я не боюсь его, ибо нечего страшиться невинному. Не имеющий греха да вручит себя воле Господней, а на мне нет греха. Я все сказал.
С этими словами он повернулся к Николасу спиной и шагнул навстречу толпе. Ребята расступились, давая ему дорогу. Не поднимая глаз, ни на кого не глядя, Долф направился в свой уголок и опустился на землю у костра.
— Стерегите его, — прорезал тишину голос Николаса, — будет ему сегодня суд.
«Прекрасно, — с облегчением подумал Долф, — по крайней мере, у меня в запасе несколько часов, чтобы подготовиться».
Зрители расходились. Человек двадцать с дубинками в руках окружили Долфа. Он делал вид, что не замечает их.
Долф старался не подавать виду, что приближение вечера страшит его. Насколько серьезно тут у них обвинение в ереси? Можно ли рассчитывать на помощь друзей, наконец, просто на чувство благодарности со стороны остальных ребят? Он не исключал и того, что они отступятся от него и приговорят к сожжению на костре.
Бедняга Долф! Имей он хоть малейшее представление о людях того далекого времени, ему не пришлось бы гадать, на что можно положиться. Конечно же, на преданность товарищей, которые не спасуют перед смертельной угрозой, не отступят перед суевериями и страхом. По своей сути Долф продолжал оставаться человеком двадцатого столетия, хорошо понимавшим, что такое измена и предательство. Что значило для современников Долфа данное ими честное слово? Долф знал, с какой легкостью нарушаются самые торжественные обещания и как редко встречаются в жизни настоящие дружба и верность.
Позади него Альпы, мрачные и неприступные, вздымали к небесам свои вершины. Там зияли узкие расселины, низвергались потоки. Завтра с восходом солнца маленькие крестоносцы вступят на эти горные тропы, но уже сегодняшний вечер решит, будет ли во главе похода идти Рудолф ван Амстелвеен. Долф сидел не шелохнувшись, понурив голову, и вдруг неожиданно для него самого смутный порыв, которому не было названия, зародился глубоко в душе, и с губ сами собой слетели слова: «Спаси и сохрани меня… Защитник обиженных и страждущих, помоги мне…»
Дон Тадеуш стоял на берегу озера и разглядывал рыболовов. Он улыбался, слыша возбужденные голоса, когда сеть, наполненная до краев, медленно поднималась из воды. Но вот она рвалась под собственной тяжестью, отливающая серебром добыча скользила в глубину, и берег оглашался воплями и проклятиями. Он умилялся, глядя на их дочерна загорелые тела в искрящихся брызгах воды, и в такие моменты все окружающее: белоснежные шапки вершин, необъятная, сверкающая сочной зеленью долина, июльское солнце над головой — вся эта несказанная красота представлялась ему исполненной неиссякаемой милости Божьей и любви.
Он любил детей, потому он и в поход отправился, надеясь помогать им по мере сил. Вскоре после того как он пришел в стан маленьких крестоносцев в Шварцвальде, он приметил высокого юношу, чья горделивая осанка и голос, привыкший повелевать, изобличали потомка знатного рода, прирожденного вожака. Поначалу Тадеуш решил, что это и есть Николас, избранный Богом пастушонок.
Необычайный юноша покорил сердце священника. Ошибка раскрылась некоторое время спустя. Николаса легко можно было узнать по белоснежным одеждам, благостному выражению лица и чинной манере держаться, явно напускной и потому не шедшей ему. Разочарованию Тадеуша не было пределов. Но кто же тот неизвестный юноша? За три дня, что они шли до Ротвайля, священнику бросилось в глаза множество несообразностей. Хоть юный Рудолф, несомненно, был сыном знатного господина, ночевал он под открытым небом, а не в палатке со знатью.
Он почти никогда не разговаривал с Николасом и монахами, но, если уж обращался к ним, дело кончалось ссорой. Тадеушу удалось узнать, что юный чужестранец родом с севера, присоединился к походу где-то на середине пути и тотчас же заставил всех считаться со своим мнением.
В латыни он не силен, но, по-видимому, обладает большими знаниями, успел посмотреть мир, смел и решителен, отменный врачеватель. И в то же время его не прельщают рискованные охотничьи вылазки, рыбалка. Он не занимался приготовлением пищи, выделкой кож или плетением сетей, но всегда появлялся там, где нужен добрый совет и правильное решение. Дон Тадеуш в жизни еще не встречал ребенка, наделенного подобными достоинствами. Впрочем, можно ли Рудолфа считать ребенком? У него лицо юноши, фигура взрослого мужчины, а мудростью он превосходит пожившего отшельника…
И все же Рудолф еще такой ребенок… Дон Тадеуш почувствовал это, когда застал его плачущим возле повозки. Они стояли в тот день близ Ротвайля. Долф плакал из-за того, что Багряная Смерть несла детям тяжкие страдания. Тадеуш не мог больше держаться в стороне, он обратился к мальчику и предложил ему свою помощь.
Изнурительная борьба с Багряной Смертью — борьба, которой юноша отдавал все свои силы, потрясла священника. Наконец Рудолф одолел полчища дьявольских слуг, отбросил их к последнему убежищу — повозке, в которой перевозили больных, а оба монаха упрямо отказывались расстаться с ней. Что еще оставалось преподобному Тадеушу, как не позаботиться о том, чтобы она сгорела?
Выздоровевшие, повеселевшие ребята могли продолжать свой путь. Но где же Рудолф приобрел столь выдающиеся познания в медицине? Откуда мальчику знать непостижимую тайну существ, несущих с собой Багряную Смерть?
Глубоко задумавшись, дон Тадеуш смотрел на детей, шлепавших по воде. Он любил этих звонкоголосых, порывистых ребят с наивными, бесхитростными физиономиями, любил их всех. Но разве это сопоставимо с захватившей его душу привязанностью к одному необыкновенному юноше, Рудолфу ван Амстелвеену? Тревога не покидала его. Не впадает ли он в тяжкий грех, втайне боготворя одного из этих детей, он, которому христианский долг велит любить каждого из малых сих равною любовью?
