Спасения не было.
Один лилим ударился о львиный зад, соскользнул и едва не увлек за собой Холода, но тот успел придвинуться к Мерле, хотя когти лилима зацепили развевавшиеся волосы старика и вырвали белую прядь. Холод этого, казалось, и не заметил.
Второй лилим обрушился на правое крыло Фермитракса, и на этот раз оба всадника едва не упали. В самый последний момент лев выровнял свое многотонное тело. Однако еще один лилим рухнул на него и полоснул когтями по носу. Фермитракс взревел от боли и так мотнул головой, что Мерле с трудом на нем удержалась. Широко раскрыв глаза, она увидела, как следующий лилим в падении нанес льву новый удар и кувырком полетел вниз, выпустив когти и скаля зубы.
Очередной лилим угодил прямо в Мерле.
Страшная сила вырвала ее из рук Холода, смахнула с львиной спины и швырнула вниз, в пропасть. Она смогла лишь услышать рык Фермитракса и вопль Холода и, падая, безучастно подумала: «Вот и все, сейчас конец».
Но вдруг она почувствовала, что ее что-то обхватило, как клешнями. Какие-то длинные мохнатые ветви сжали и обвили ее ноги, тело и даже лицо. Ее спина крепко прижалась к какому-то шару, липкому и холодному, как очищенный персик.
Прикосновение вызвало у нее чувство гадливости. И она едва не лишилась чувств, когда поняла, кто ее спас.
Лилим, обвив вокруг нее свои паучьи лапы, сжался в комок, как пауки при падении. Но на лету он почему-то перевернулся панцирем вниз. Между стиснувшими ее конечностями лилима Мерле на миг увидела жуткую картину, — потолок без конца и края, с которого дождем сыпались черные комья. Но обсидианового льва там не было.
Больше она ничего не смогла заметить. Перед глазами все кружилось, трудно было осознать то, что произошло… И происходит.
Да, она сорвалась вниз со стометровой высоты и осталась жива. Потрясение было сильнейшим, но не настолько, чтобы лишиться чувств или разума. В голове прояснялось с каждой секундой, полный хаос в ощущениях уступал место четким мыслям.
Первое, о чем она подумала — стоит ли благодарить судьбу за то, что она спаслась? Липкое, влажное брюхо лилима прижималось к ее спине, его колючая твердая шерсть даже через платье царапала тело. Она видела волосатые сухие конечности, крепко державшие ее в объятиях.
— Он мертв, — сказала Королева Флюирия.
Мерле не поняла, что она хочет сказать.
— Что?
- Если бы он, как все остальные, упал на все четыре конечности, он бы остался жив. Но он рухнул на спину, чтобы тебя спасти.
— Меня… спасти?
— Не гадай, почему он это сделал. Сейчас тебе надо скорее вырваться из его лап, пока труп не закоченел.
Мерле изо всех сил принялась отпихивать от себя обхватившие ее длинные волосатые клещи, которые потрескивали, похрустывали и в конце концов стали разжиматься. Ее мутило от отвращения, руки и ноги дрожали от волнения. В голове все еще не укладывалось, что она жива-здорова. Но на смену страху пришло ожесточение, помогавшее ей энергично освобождаться из мерзкого капкана.
— Быстрее, поторапливайся!
— Тебе-то хорошо говорить.
И вот уже ее голос звенел, как раньше. Может быть, немного резче, немного прерывистей, но она уже могла говорить.
И даже могла ругаться. Да еще как забористо.
— Родители такому едва ли научат, — с удивлением заметила Королева Флюирия, когда наконец поток крепких словечек, отпускаемых Мерле, иссяк.
— Зато в приюте всему научат, — буркнула Мерле, отбросив от себя вторую лапу лилима. Стараясь не смотреть назад, она уперлась обеими своими руками во влажное мясистое брюхо, напряглась, вырвалась из объятий трупа и спрыгнула наземь.
Тут ноги ее подкосились, и она упала. Но теперь не от измождения или слабости.
Вокруг нее толпились сотни лилимов и глазели на нее, подпрыгивали на своих длинных ногах-лапах и скребли когтями о землю. Хотя лилимы и окружили плотным кольцом Мерле и своего мертвого собрата, они держались на некотором расстоянии, будто их что-то удерживало от нападения. Возможно, они подчинялись тому самому приказу, по которому один из них был вынужден спасти Мерле.
Королева Флюирия поделилась своей догадкой:
— Они не причинят тебе зла. Ты, видно, кому-то нужна.
«Или мы обе нужны», — хотела Мерле сказать, но не смогла шевельнуть языком. Она взглянула на потолок и увидела, что лилимы оттуда больше не падают вниз. Весь верх помещения еще кишел тварями, но они уже затихали и сливались с каменным потолком, снова становясь незаметными.
«Ох, Фермитракс», — подумалось ей.
— Он жив.
Мерле огляделась, но ничего не увидела, кроме первых трех рядов армии лилимов.
— Ты уверена?
— Я чувствую.
— Ты так говоришь, чтобы меня успокоить.
— Нет. Фермитракс жив. И Холод тоже.
— Где же они?
— Где-то здесь. В этом помещении.
— Их лилимы забрали?
— Боюсь, что да.
Мерле тотчас представила себе, как лилимы заставили обсидианового льва спуститься на землю или даже упасть с высоты, и сердце у нее екнуло. Но Королева сказала, что он жив. И нечего сейчас об этом говорить. Не здесь. Не теперь.
Круг лилимов сжимался — до первого ряда оставалось несколько метров. Хотя в окружении преобладали паукообразные твари, появились и другие монстры, ползавшие брюхом по земле, или плясавшие на двух конечностях, или совсем безногие и безрукие — в общем, это было хаотичное, визжащее, шелестящее скопище когтей, колючих брюх, панцирей и глаз.
Много-премного глаз.
И постоянное движение, шевеление, колыхание и поблескивание панцирей — словно покрывало из мусора и грязи на волнах морского прибоя.
— Кто-то идет.
Прежде чем Мерле успела спросить Королеву, откуда она это знает, стена лилимов раздалась. Передние умолкли, а некоторые склонили головы — или то, что Мерле принимала за головы.
Она ожидала увидеть начальника, кого-то вроде генерала, а может быть и страшного зверя, который выше всех, сильнее всех и омерзительнее всех остальных.
Вместо этого к ней приближался маленький человечек в кресле на колесах.
Креслице подталкивало вперед нечто похожее на клубок блестящих ярких лент, которые находились в постоянном движении, извивались, сливались друг с другом, но при этом упрямо двигались вперед.
Когда странная каталка приблизилась, Мерле поняла, что ее толкало не одно какое-то невиданное существо, а множество больших змей, которые двигались слаженно, как единое целое. Их головы с опаской вертелись во все стороны, а кожа отливала всеми цветами радуги. Такого красивого зрелища Мерле не видела с тех пор, как покинула Венецию.
Человечек в кресле-каталке, не шевелясь, оглядывал Мерле с головы до ног. Его лицо не выражало ни радости, ни злобы. Полная бесстрастность, пристальный взгляд, — так рассматривает через лупу ученый-исследователь какое-нибудь неизвестное и не особо привлекательное насекомое.
Его глаза обдавали Мерле холодом и внушали ей больший ужас, чем окружающее полчище лилимов.
Неужели это сам Лорд Свет? Неужели этот жуткий сморчок с каменным лицом и есть властитель Ада?
— Нет, — сказала Королева Флюирия.
Мерле хотелось ее спросить, почему она так считает, но человечек в кресле ее опередил. Раздался тонкий хриплый голосок, похожий на скрип кожаных башмаков.
— Что же делать? Что же делать? — бормотал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к кому-то еще. — Я знаю, да, я знаю.
«У него чердак не в порядке», — подумала Мерле.
Он подал знак змеиному клубку позади своего кресла, змеи изогнулись, развернули кресло и покатили его назад, туда, откуда явились.
— Приведите ее ко мне, — прохрипел человечек, немного отъехав. — Приведите ее в Дом Сердца.
Покушение
Их было семеро.
«Слишком много, — думал Серафин, пробираясь в темноте вдоль домов, — Слишком нас много».
В отряде было пять ребят, включая Серафина и Дарио, и еще две женщины — две высокие женщины, ростом выше «повстанцев», как Серафин шутя называл мальчишек, но ниже его самого.
Унка снова прикрывала платком нижнюю часть лица, хотя он не понимал — зачем? Этой ночью ребятам придется увидеть кое-что пострашнее, чем зубастая пасть русалки. Но Унка стояла на своем, хотя и не потому, что стыдилась своего русалочьего происхождения. Унка родилась русалкой и навсегда русалкой останется. Ее стройные ноги, заменявшие ей «калимар», чешуйчатый рыбий хвост, ничего не значили. В ее жилах текла вода Лагуны, вода соленого моря.
Второй женщиной в отряде была Лалапея. Сфинкс на этот раз приняла человеческий облик, и Серафину, видевшему ее в образе львицы, казалось, что он видит какой-то нелепый сон. Потому что любое нарушение естественного, гармоничного образа искажает первозданную, совершенную красоту. Глядя на нее, он, правда не сразу, но вспомнил и о том, что она очаровывает не только своей внешностью, а и волшебным даром подчинять себе волю и мысли тех, кто на нее смотрит, а также влиять на окружение и на события.
