Кубик рассматривал старые холсты, разложенные на полу.
— Дядя Витя, — еле слышно спросил Славик, — вы не скажете, зачем вам коза?
— Улетели? — все понял Кубик. — Чудеса… Ни границ для них, ни расстояний… Так ты вправду хочешь знать, зачем мне коза?
Славик безучастно кивнул и сел на стул.
— Понимаешь, Славик, она меня каждый день тащит на луг — на работу. И показывает новые места. Без нее я валялся бы, наверно, целыми днями и смотрел в потолок. Честное слово, валялся бы! Долго ли человеку разлениться? А она мне с утра: не ме-едли! Ме-едве-едь! Ме-едуза! Ме-ечтате-ель! Ме-еры не-е знаешь! Ме-есткома на те-ебя не-ет!.. Я встаю, беру веревку, заодно прихватываю этюдник и бре-еду за козой на луг. А там, от нечего делать, достаю холст, краски, кисти…
— И это, как всегда, самая последняя правда?
— Конечно! Как всегда, самая-самая! Для чего же еще художнику коза?
Разговаривая, Кубик все время поглядывал на холсты вокруг себя, и Славик понял, что ему пора уходить. А уходить так не хотелось!
— А почему вы сегодня на луг не пошли, дядя Витя? — спросил он с надеждой еще поговорить. — Разве коза вас не звала?
Художник не сводил глаз с одного очень светлого холста.
— У козы сегодня выходной, — все же сказал он. — Она решила обойтись жвачкой. Надо, сказала, копытца чуть нарастить, оттоптала их донельзя… — Кубик поднял холст и поставил его на мольберт. Отошел…
— Дядя Витя, — сделал последнюю попытку разговорить Кубика Славик, — а почему пришельцам нельзя показывать египетские пирамиды?
Художник на этот раз оторвался от холста. Он строго посмотрел на гостя и отчеканил:
— Потому что египетские пирамиды — самый величественный и самый чудовищный памятник на Земле. Его строили сорок лет, тысячи человек погибли под его камнями. Это памятник неумеренному человеческому честолюбию — я не хочу, чтобы инопланетяне начинали знакомство с людьми с него! — И повернулся к мольберту.
Славик потихоньку вышел.
Его встретило голубое и солнечное утро. Со всех сторон кричали петухи. Он услышал голос бабушки:
— Сла-авик! А ну иди завтракать!
Славик поплелся домой. На крыльце он увидел Нинку. Она сидела в одних трусиках и ела кусок хлеба с маслом и вареньем.
— Ишь, ноги еле волочит! — сварливо, несмотря на прекрасное утро, сказала она. — Бабку мою чуть с ума не свел. Всю ночь плакала, а нынче молчит, как воды в рот набрала! А картину в чулан спрятала. Я говорю: там ведь ее крысы съедят, а она говорит: пускай. Все равно, говорит, жизнь пропащая. Ты к ней со своим фонариком больше не вздумай подходить!
— Очень нужно! — сердито ответил Славик. — Я и к тебе не подойду!
— Подумаешь, какой принц! — Рот и щеки у Нинки были в варенье, сладкие, а слова, что выскочили изо рта, оказались горькие: — Мы без вас, между прочим, тоже не пропадем!
Нужно ли говорить, что день этот, солнечный и зеленый, стал для Славика серым, пасмурным, унылым!
КАК СПРАВИТЬСЯ С УНЫЛЫМ ДНЕМ
День получался дрянной, хуже некуда, и Славик решил весь его проспать. Проснется — а на дворе уже опять утро; Кубик позовет его на речку, и до встречи с пришельцами останется всего два дня. А вечером останется всего один день…
Он позавтракал и сказал бабушке, что пойдет поваляется чуть-чуть в постели. Бабушка это одобрила, сказав, что отдохнуть всегда полезно, тем более перед новым учебным годом, который… Но дальше Славик не услышал, потому что лежал уже в кровати.
Уснуть, однако, не смог — не получилось. Стал думать, глядя в потолок. Сперва подумал о родителях — о том, что они привезут ему из Японии. Хорошо бы какую-нибудь электронную игру. Или магнитофон…
Представив себе магнитофон, его кнопки и светящиеся глазки, Славик вспомнил о мол-старе. Хорошо бы получить его не на день, а насовсем. Мол-старом такого можно натворить! Вот, например, навел бы он его потихоньку на своего директора и держал бы до тех пор, пока тот не превратится в мальчишку. Интересно посмотреть, каким был их высокий, сутулый, со скрипучим голосом, в очках директор в четвертом классе. Неужели таким, как все?
Хорошо бы и снолуч заполучить. Главное, он ведь безвредный. Подходит кто к тебе с кулаками, ты его — раз! — снолучом, он и лежит, спит. Потом встает и ничего не помнит… Интересно, а другие какие-нибудь приборы у ребят с Коламбы есть? Эх, скорее бы время шло!
Славик глянул на часы: прошло всего одиннадцать минут. А спать не хочется ни капельки.
О чем бы еще подумать?..
Бабушка заглянула в комнату, увидела, что внук лежит с открытыми глазами.
— Отдыхаешь?
— Отдыхаю.
— Ну лежи. — И бабушка скрылась.
Вскоре Славик услышал ее голос за окном: она сзывала кур и корила за что-то Полкана.
Так о чем бы таком подумать?
Вообще-то говоря, он зря на этот день обиделся. День как день. Даже, кажется, очень неплохой. И он сам не такой уж несчастный. У кого еще из мальчишек Земли есть знакомые пришельцы? Ни у кого! Он единственный, кто подружился летом 1990 года с инопланетянами. Он увидел и узнал такое, чего никто не знает, и если рассказать, не поверят…
Славик снова глянул на часы. Прошло еще семь минут. Чего он лежит? Все равно уснуть не удастся.
Но Славик полежал еще немного — ведь сказал же он бабушке, что хочет поваляться. Повалявшись еще минуты три-четыре (но уже с трудом), Славик встал. Вышел на крыльцо. В соседнем дворе стоял художник Кубик.
— Привет, Слава! — крикнул он. — Ты что такой скучный? И мне не работается сегодня. Не получается. Видно, магнитная буря. Как насчет того, чтобы пройтись и поболтать?
Как только художник заговорил, во двор выскочила Нинка. Встала гак, чтобы ее видели все, и давай, слушая Кубика, осуждающе качать головой. Вот, мол, взрослый мужик, а этакий бездельник! Не работается, видите ли, ему! Идем, говорит, поболтаем! А на дворе-то всего пол-одиннадцатого! И мальца за собой тащит. Ну, мужики пошли!..
Художник поинтересовался:
— Что ты качаешь головой, Нинон, как китайский мандарин? Пошли с нами!
Если Нинка до сих пор качала головой сверху вниз, то теперь стала качать — опять-таки не говоря ни слова — слева направо. Означало это вот что: не стыдно? Ай-ай-ай! А еще художник! Обзывается-то как — китайским мандарином! Чему учишь малых детей — каким словам?! Борода, что у попа, а ума…
Нинка тряхнула волосами, махнула рукой и пошла, донельзя огорченная Кубиковым поведением, к себе.
— А может, передумаешь — пойдешь?
Нинка не обернулась и не ответила.
— А, Нинон? Я Славику сказку буду рассказывать!
Нинка остановилась, будто что-то увидела на земле, и стала разглядывать траву под ногами. Присела и покопалась в спорыше рукой.
— Про горбатого короля сказка, — продолжал лукаво Кубик, — окажи милость — послушай!
Здесь художник, видимо, перегнул, потому что Нинка встала и обрезала его:
— Хватит скоморошничать-то! Что я тебе, дите малое — сказками меня улещивать?!
И сделала было шаг к своему крыльцу, но Кубик завопил:
— Одумайся, Нинон! Сказка в самом деле интересная! Ты ее ни в одной книжке не прочитаешь!
Нинка снова покачала головой. Но на этот раз совсем уже по-иному: чуть подняв плечи. Понимать ее следовало теперь так: вот пристал! Вот пристал — как ножом к горлу! И ведь чует мое сердце, не отвяжется он, нет! Ладно уж, уступлю и на этот раз — вон он какой настырный, змей, прямо, искуситель!
Через каких-нибудь пять минут все трое шли по скошенному лугу, где снова поднималась трава и прыгали из-под ног кузнечики, и Кубик рассказывал сказку.
СКАЗКА ПРО ГОРБАТОГО КОРОЛЯ
Жил когда-то, очень давно, горбатый король. Мало того, что горбат, — был он еще ужасно некрасив. Нос длинный и красный, как морковка, рот — как прореха, грубо зашитая, и кривой на один глаз. Король наш часто воевал — характер у него был под стать внешности, — и одна нога после ранения перестала разгибаться, а рука, перебитая пулей, — сгибаться, и пальцев на ней осталось только два. Короче — картинка.
Единственное, чем мог похвастать король, — это волосы. Были они густые, черные, пышные. И уж придворный парикмахер, или, как тогда говорили, цирюльник, а еще куафер, корпел над прической короля по два-три часа. И когда хромающий и горбатый король появлялся в зале, где его ждали придворные, повсюду раздавались ахи и охи — так прекрасна была прическа безобразного короля.
И вот после одной из своих побед на поле брани король приказал привести к нему лучшего в королевстве художника.
— Подними голову, — сказал он живописцу, низко склонившемуся перед владыкой государства, — и посмотри на меня.
Тот взглянул — и сразу же перевел глаза на волосы короля, — настолько некрасиво и к тому же жестоко было его лицо.
— Я знаю, что я не красавец, — продолжал король, — но потомки должны знать обо мне не только по моим войнам. Напишешь мой портрет, — распорядился государь, — и горе тебе, если он мне не понравится!
