Он опускается на колени.
— Ты кто?
Незнакомый акцент. Немецкий? Французский? Голландский, наверное. Голос, привыкший распоряжаться.
Мотаю головой. Простите. Разговор придется отложить.
Протягивает руку и раздвигает мне веки на правом глазу. Солнце бьет прямо в глаз, но закрыть его я не могу. Беспомощный, будто тряпичная кукла.
Потом он щупает мне сонную артерию.
— Будет жить, — говорит он без всякого восторга. — Ну и несет от него. Отмойте.
— Псина воняет еще круче, — замечает толстяк, которого называли Жаком. — Надо было выбросить ее обратно. Хуже нет, чем вонь от дохлой псины.
Значит, Джиско они тоже вытащили! Мне даже головы не повернуть, не взглянуть на моего друга пса. Он и правда умирает?
Кто-то еще говорит:
— Чья бы корова мычала, Жак. Если так, то лучше уж тебя самого за борт — так ты воняешь.
Одобрительные возгласы. Грубый хохот.
На рябой небритой роже Жака в мгновение ока отражается целая гамма чувств — от детской обиды до отчаянной злобы.
— И это благодарность за деликатесы, которые я вам стряпаю?
Взрывы издевательского хохота, град оскорблений.
— Какие деликатесы?
— Да он готовит хуже, чем воняет!
— Нет, он воняет хуже, чем готовит!
— Еще одно слово, и я вас всех отравлю! — грозится Жак, багровея. — Да-да, отравлю, не думайте! Я так уже делал!
— Да ты своим завтраком нас всех чуть в могилу не загнал, — заявляет какой-то острослов. — Даже стараться не пришлось.
Жак щерит зубы и глядит на меня.
— Давай мыться. А потом соображу тебе пожрать.
Грубые руки тащат меня вниз, в трюм, в темноту и прохладу. Я завернут в одеяло.
— Поспи, малый, — советует голос Ронана. — Ты же чудом не помер.
Лечу в бездонную чернильную пропасть.
Мне снится отец — мой настоящий отец, который живет в далеком будущем и похож на Мерлина, у которого выдался такой тяжелый день, что и причесаться было некогда. Мне снится, что он лежит на койке в каменной келье и лицо у него белее бороды. Это его тюрьма? Руки и ноги у него не скованы.
Я тоже сижу в этой комнате. Он смотрит на меня.
Глаза усталые, настрадавшиеся, но необыкновенно живые.
Губы у него не двигаются, но до меня — шепотом за тысячу лет — доносятся три слога: «Бе-ре-гись».
Хотя я и сплю, но соображаю, что нужно спросить: «Кого? Чего?»
Голос у него такой слабый, что я даже слов не разбираю. Кажется, он выдыхает: «Хи-ми-и». В смысле — загрязнения окружающей среды? Это я и так знаю. «Ка-ме-ры». В смысле — не попасть в тюрьму? Или не фотографироваться? Что такого опасного в фотографиях? Наконец он выговаривает: «Химеры. Берегись химер».
Потом он съеживается, сжимается, и из его груди появляется жуткое чудовище. Оно облетает келью и зависает надо мной. Я чую его гнусное дыхание, чувствую, как острые когти впиваются мне в лицо.
Отбиваюсь и просыпаюсь. Мощные пальцы вцепились мне в челюсть, силой открыли рот.
Это Жак, толстяк кок с разрисованными руками. Видно татуировки. Извивающиеся морские гады. Жак льет мне что-то в глотку.
Жжется. Язык так и горит. Это яд!
Кашляю, пытаюсь выплюнуть отраву. Хватаюсь за горло.
— Смотри-ка, что с ним делает эта канадская дрянь, которую ты пьешь, — говорит голос Ронана.
— Отличная штука, — отвечает Жак.
— Чтобы краску со стен снимать, — уточняет Ронан.
— Ему нравится, — говорит Жак. Он показывает мне зеленую бутыль с семейством лосей на этикетке. — Еще хочешь?
Не яд. Дешевое виски. Мотаю головой.
В поле зрения появляется Ронан. На вид ему лет двадцать пять. Смотрит с искренним сочувствием.
— Ты как? Говорить можешь?
Ради эксперимента приоткрываю рот. Голос звучит сильнее, чем я думал.
— Вы спасли пса?
Ронан улыбается.
— Он на борту. Выживет или нет — не знаю. Вы оба были очень плохи. Ты провалялся без сознания два дня.
— Что это за судно?
— Рыболовный траулер «Лизабетта». Мы посреди Атлантики, направляемся к Азорским островам…
— Хватит болтать! — резко обрывает его Жак.
— Он теперь один из нас, — замечает Ронан.
— Это будет решать капитан! — В голосе Жака звучит предостережение. Он снова смотрит на меня. — Капитан хочет с тобой поговорить. Я раздобуду тебе поесть. — Он уходит.
Сажусь. Сижу на матрасе, расстеленном на полу в неопрятной общей каюте.
Рядами расставлены две дюжины железных двухъярусных коек. Узкие, как гробы. У каждой есть занавески — какое-никакое, а уединение.
Правда, занавески в основном раздвинуты, и видны журнальные страницы с красотками и фотографии родственников.
Ну здесь и запашок! Тошнотворный запах потных тел с примесью еще кое-каких мерзких ароматов. Несвежие постели. Грязное белье. Тухлая пища. Пролитое спиртное.
— Встать можешь? — спрашивает Ронан. — Вот, оденься.
Поднимаюсь на ноги. Слабоват, но двигаться могу.
— А почему он не хотел, чтобы я знал, куда мы плывем? — спрашиваю я Ронана, натягивая шорты и футболку.
Ирландец пожимает плечами.
— Жирный дурак. Но когда будешь говорить с капитаном, лучше не задавай лишних вопросов. Спроси, как тебе с ним рассчитаться за то, что он спас тебе жизнь.
Я обдумываю этот совет, и тут возвращается Жак.
— Вот тебе перекусить. Ешь побыстрее. Капитан не любит, когда его заставляют ждать.
На пятачке между койками к полу привинчен деревянный стол. Сажусь на истертую скамью. Заглатываю самое отвратительное хлебово в жизни — но для меня ничего вкуснее нет.
Бурая каша. То ли тушеные овощи, то ли плов. Рис, картошка и несколько кусочков жирного мяса. Запиваю тепловатой водой. Жую черствый хлеб.
— Ему нравится, как я готовлю, — гордо говорит Жак.
— Он чуть от голода не помер, — напоминает Ронан.
— Значит, моя стряпня спасает ему жизнь.
— Может, лучше было помереть.
— Да что ирландцы понимают в деликатесах?
— Ну это уж точно не деликатес, ты, канадская гнусь!
— Говори-говори. Увидишь, что будет.
— Нарываешься? Только скажи, толстяк. Пока, малый. Удачи тебе.
Через несколько минут Жак ведет меня по корабельной утробе в капитанскую каюту. Подходим к дверце. Жак тихонько стучит. Угрюмый голос приказывает войти. Жак смотрит на меня и шепчет:
— Только не спрашивай, как он потерял руку. Потом он открывает дверь и впихивает меня внутрь.
Капитанская каюта совсем крошечная. Аккуратно заправленная койка. Один шкаф. Небольшой деревянный стол под иллюминатором.
У стола сидит тот лысый, которого я видел на палубе, — тот, который решал, стоит ли меня спасать. Сейчас он смотрит на меня так, будто не уверен, правильно ли поступил.
Лицо не жестокое, но суровое. Испытанное временем. Обветренное. Перед ним лежит раскрытый гроссбух. Столбцы цифр. Капитан не глядя делает пометку и закрывает книгу.
На кожаной обложке — тисненный серебром узор. Буква «Д», написанная с лихим росчерком, в виде свернувшейся змеи, но с крыльями. Морской гад?
Вспоминаю, что отец во сне велел мне остерегаться химер. Много лет назад у меня в жизни был такой период, когда я запоем читал про греческую мифологию. Ну да, химера — это такой огнедышащий зверь с длинным змеиным хвостом. А вдруг этот капитан с его узорной книгой и есть та опасность, о которой меня предупреждал отец, пробившись сквозь века?
Капитан молчит. Молчание у него отточенное, словно секира. Эко тоже так умела. Лучший ответ — это брошенное в лицо молчание.
Стою прямо и гляжу на него сверху вниз. На миллион переплетающихся морщинок у него на лице, на шее, на лбу. Словно змеиная чешуя. На его руки, сложенные на столе. Левая рука в белой перчатке, но видно, что она неподвижная, как протез.
Он чувствует, что я заметил руку в перчатке. Быстро и смущенно поднимаю взгляд. Наши глаза встречаются.
— Английский знаешь? — спрашивает капитан. Голос неожиданно мягкий. Русский акцент.
— Да, сэр.
— Американец?
— Да.
— Что с тобой случилось?
— Сбежал из дому.
Он хмурится.
— Так тебя ищет полиция?
— Уже не ищет. Я давно в бегах.
— Где ты взял лодку?
Осторожно, Джек. Возможно, они уже все выяснили и знают, что лодка краденая. Опускаю глаза, словно мне стыдно, и бормочу:
— Я ее украл.
— Так ты вор?
— За мной гнались, мне нужно было бежать.
Это капитану не по душе. Проницательные глаза прищуриваются.
— Вздумаешь что-нибудь украсть у меня — будешь сурово наказан. Умеешь делать что-нибудь полезное?
— Я впервые на корабле, сэр.
— Я найду тебе работу. Работать будешь в два раза больше других. Потому что твоего пса тоже надо чем-то кормить.
— Как скажете, сэр.
— Вот именно. — Ледяные голубые глаза властно вспыхивают. Капитан подается вперед. — Так как бишь тебя?
