И внезапно все силы покинули её.
Как будто чья-то чужая рука забралась к ней внутрь, туда, где не имела права находиться, и вырвала до самое сокровенное.
Лира почувствовала, то ей стало дурно и мерзко, голова закружилась от шока.
Один из мужчин держал Пантелеймона.
Он сжимал деймона Лиры в своих человеческих руках, и бедный Пан весь трясся почти безумный от ужаса и отвращения. Он принял форму дикой кошки, его мех сейчас искрился в свете ямтарической сигнализации… Он изогнулся в сторону Лиры, а она протянула к нему обе руки…
Они чувствовали, что не могут пошевелиться. Они были пойманы.
Она ощущала те руки… Это было недозволенно… Не для того, чтобы прикасаться… Неправильно…
— Она была одна?
Мужчина всмотрелся в пространство над потолком.
— Похоже, что одна…
— Кто она такая?
— Новый ребенок.
— Та, которую охотники…
— Точно.
— Не думаешь ли ты, что она… деймоны…
— Очень может быть. Но точно не самостоятельно?
— Кто знает.
— Я думаю, это наложит отпечаток на всё происходящее, не так ли?
— Я согласен. Лучше бы она ничего не слышала.
— Но что мы можем сделать?
— Она не может вернуться к другим детям.
— Это невозможно!
— Мне кажется, у нас есть только один выход.
— Сейчас?
— Придется. Мы не можем оставить всё как есть до утра. Она хочет посмотреть.
— Мы справимся сами. Нет необходимости привлекать кого-то ещё.
Один мужчина, который казался главным, тот, который не держали ни Пантелеймона, ни Лиру, теребил в зубах ноготь большого пальца. Его глаза ни на секунду не останавливались, они прыгали и метали стрелы в разные стороны. В конце концов, он кивнул.
— Сейчас. Сделаем это сейчас, — сказал он. — Иначе она заговорит. Шок предотвратит это, в конце концов. Она не вспомнит, кто она такая, что она видела и слышала… Пошли.
Лира не могла произнести ни звука. Она едва могла дышать. Ей пришлось позволить провести себя по пустым коридорам станции мимо комнат, наполненных легким жужжанием ямтарической энергии, мимо комнат, где спали дети с их деймонами рядом на подушке, разделяя их сны; и каждую секунду их пути она смотрела на Пантелеймона, а он тянулся к ней. Ни на миг они не теряли друг друга из виду.
Дверь, открываемая с помощью большого колеса, шипение воздуха и палата, залитая бриллиантовым светом, отражающимся от кафеля и нержавеющей стали. Она почти чувствовала физическую боль от страха; ей действительно стало больно, когда их с Пантелеймоном засунули в большую сетчатую клетку, над которой висело серебристое лезвие, расположенное так, чтобы разделить их навсегда.
Наконец у неё прорезался голос, и она закричала. Крик эхом отражался от блестящих поверхностей, но большая дверь была закрыта, она могла кричать вечно, ни единого звука не проникало наружу.
Но Пантелеймон в ответ высвободился от тех ненавистных рук — он стал львом, затем орлом; он царапал их когтями, огромные крылья бешено стучали, потом он стал волком, медведем, юрким хорьком, рыча, брыкаясь, он менялся так быстро, что невозможно было уследить. Он всё время прыгал, летал, мелькал из одного места в другое, в то время как их грубые руки молотили и хватали пустой воздух.
Но у них тоже были деймоны. Это была борьба не двоих против троих, а двоих против шестерых. Барсук, сова и бабуин, все трое пытались удержать Пантелеймона, а Лира кричала им:
— Зачем? Зачем вы делаете это? Помогите! Вы не должны помогать им!
И она пиналась и дралась так яростно, как никогда в жизни, пока мужчина, державший ее не задохнулся от усилий и не выпустил её на мгновение. Она была свободна! Пантелеймон прыгнул ей навстречу словно молния, и она прижала его к своей груди, а он вонзился своими кошачьими когтями ей в кожу, но каждый укол боли был ей дорог.
— Никогда! Никогда! Никогда! — и повернулась лицом к стене, чтобы защищать его до последнего вздоха.
Но они снова напали, три здоровенных мужика, на неё — маленькую, испуганную до смерти девочку; они отняли Пантелеймона и удерживали на противоположном конце клетки. Между ними была металлическая сетка, но он по прежнему оставался частью её, они по-прежнему были едины. Ещё на несколько мгновений он останется её душой.
Сквозь громкое дыхание мужчин, сквозь свои собственные всхлипывания, сквозь вой её деймона, она услышала какой-то гудящий звук и увидела мужчину (у него кровь шла носом), управлявшегося с панелью переключателей. Остальные двое посмотрели наверх, и она последовала за их взглядами. Огромное серебристое лезвие медленно поднималось, ловя бриллиантовый свет. Последний миг её жизни должен был стать самым ужасным.
— Что здесь происходит?
Высокий музыкальный голос: её голос. Все замерло.
— Что вы здесь делаете? И что это за ребенок?
Она не договорила до конца слово «ребенок», потому что в этот момент узнала Лиру. Сквозь застилавшие глаза слезы Лира увидела, как она задрожала и оперлась о скамейку; её лицо, такое прекрасное и спокойное, на мгновение стало изможденным и охваченным ужасом.
— Лира — прошептала она.
Золотая обезьянка метнулась, словно молния и вытащила Пантелеймона из клетки, в то время как Лира вышла из неё сама. Пантелеймон высвободился из заботливых лап обезьяны и бросился Лире на руки.
— Никогда, никогда, — повторяла она, уткнувшись в его мех, а он прижимал свое бьющееся сердце к её.
Они прилипли друг к другу, словно выжившие после кораблекрушения, дрожащие на необитаемом острове. Она вроде бы слышала, как госпожа Коултер разговаривает с мужчинами, но даже не могла распознать тон её голоса. Затем они покинули эту ужасную комнату, и госпожа КоултерЛиру до спальни, приятно пахнущей, с мягким светом.
Госпожа Коултен осторожно уложила её в постель. Рука Лиры так крепко держала Пантелеймона, что даже дрожала от напряжения. Нежная рука слегка прикоснулась к её голове.
— Моя милая, милая девочка, — сказал её мягкий голос. — Как же ты очутилась здесь?
Лира плакала и все время дрожала, как будто её вытащили из холодной воды, в которой она промерзла до самого сердца. Пантелеймон просто лежал у нее под одеждой, прижавшись к её голой спине, но всё время чувствуя госпожу Коултер, суетливо готовящую питье, но еще сильнее ощущая золотую обезьянку, чьи цепкие маленькие пальчики все время, как только Пантелеймон это заметил, бегали по телу Лиры, и которая уже нащупала клеёнчатую сумку с её содержимым вокруг талии девочки.
— Присядь, дорогая, и выпей это, — сказала госпожа Коултер, и её мягкая рука крепко обхватила спину Лиры и приподняла девочку.
Лира вся сжалась, но сразу же обмякла, как только Пантелеймон мысленно передал ей: «Мы в безопасности только до тех пор, пока мы притворяемся». Она открыла глаза и поняла, что они были полны слёз, и к её удивлению и стыду она всхлипывала и всхлипывала.
Госпожа Коултер сочувственно вздыхала, отдав напиток в руки обезьянки тогда, когда стала вытирать глаза Лиры благоухающим носовым платком.
— Плачь сколько нужно, дорогая, — мягко приговаривала она, и Лира решила прекратить плакать как можно скорее. Она пыталась сдержать слёзы, сжав губы, она старалась заглушить всхлипывания, которые всё ещё сотрясали её тело.
Пантелеймон тоже деймонстративно каялся: какие они глупые, безрассудные. Он стал мышью и отполз от руки Лиры, чтобы робко понюхать напиток в лапке обезьяны. Он был безвредным: настойка ромашкового чая, ничего более. Он подкрался обратно к плечу Лиры и прошептал: «Выпей это».
Она присела и взяла горячую кружку обеими руками, то делая глоток, то дуя, чтобы остудить питьё. Она опустила глаза, потому что должно была притворяться сильнее, чем когда-либо в своей жизни.
— Лира, родная, — тихо сказала госпожа Коултер, поглаживая её по волосам. — Я думала, что мы навсегда потеряли тебя! Что же случилось? Как ты потерялась? Тебя украли?
— Да, — прошептала Лира.
— Кто это был, дорогая?
— Мужчина и женщина.
— Гости на вечеринке?
— Наверное. Они сказали, что Вы просили что-то принести с первого этажа, и я пошла, чтобы взять это, а они схватили меня и повезли куда-то в машине. Но как только они остановили машину, я сразу же выскочила оттуда и удрала. Похитители не смогли меня поймать. Но я не знала, где я…
Новый всхлип коротко потряс её, но они уже становились слабее, и она могла сделать вид, что этот был вызван её рассказом.
— Я хотела вернуться к Вам, но не смогла сразу отыскать дорогу, а потом эти Глакожеры поймали меня… И они посадили меня в фургон с другими детьми и забрали куда-то, в большой дом, я не знаю, где он находился.
С каждым мгновением, каждой сказанной ею фразой Лира чувствовала, как к ней возвращаются силы. Когда девочка делала что-то сложное и знакомое, непредсказуемое до конца, проще говоря, врала напропалую, то снова чувствовала что-то вроде власти, то же ощущение силы, которое давал ей алетиометр. Ей приходилось осторожничать, чтобы не ляпнуть что-нибудь явно невозможное, то есть быть уклончивой в некоторых местах и изобретать правдоподобные подробности в других; короче, она была очень артистична.
