— Не бросай меня, Бен! — кричу я, в голосе уже слышатся слезы (заткнись!). — Никогда больше меня не бросай!
Он качает головой.
— Я не могу пойти с вами в Хейвен. Ты это знаешь. Я враг.
— Мы объясним людям, что случилось.
Но он все качает и качает головой.
— Всадник уже близко, — говорит Виола.
Тук-дук, тук-дук, тук-дук.
— Единственное, что делает меня мужчиной, — говорит Бен твердым, как камень, голосом, — это ты, который становишься мужчиной.
— Я еще не мужчина, Бен! — говорю я, чуть не захлебываясь (заткнись!). — Я даже не знаю, сколько дней осталось до моего дня рождения…
Тут он улыбается, и эта улыбка говорит мне, что спорить бессмысленно.
— Шестнадцать, — отвечает он. — Шестнадцать дней осталось. — Он берет мой подбородок и приподнимает. — Но ты уже давно стал мужчиной. И никому не позволяй говорить, что это не так.
— Бен…
— Ступай, — говорит он, отдает Виоле бинокль и крепко меня обнимает. — Ни один отец так не гордился своим сыном, — шепчет он мне на ухо.
— Нет! — хнычу я. — Так нечестно!
— Да, нечестно. — Бен отстраняется. — Но в конце дороги тебя ждет надежда. Никогда об этом не забывай.
— Не уходи!..
— Я должен. Опасность уже рядом.
— Все ближе и ближе, — добавляет Виола, глядя в бинокль.
Тук-дук, тук-дук, тук-ДУК.
— Я его задержу. Бегите, пока не поздно! — Бен смотрит на Виолу: — Дай мне слово, что и дальше будешь помогать Тодду.
— Даю слово, — отвечает она.
— Бен, прошу тебя… Ну пожалуйста…
Он в последний раз хватает меня за плечо:
— Помни о надежде.
Больше он ничего не говорит: разворачивается и бежит с холма на дорогу. Внизу он оглядывается и видит, что мы никуда не ушли.
— Чего вы ждете?! — кричит он. — Бегите!
Я не стану говорить, что я чувствую, когда мы сбегаем по другому склону холма и уходим от Бена — теперь уж точно навсегда, потомушто разве можно после такого жить?
Жизнь превращается в бег, и если мы перестанем бежать, наверное, это будет означать конец жизни.
— Давай, Тодд! — окликает меня Виола, оглядываясь через плечо. — Быстрее!
Я молчу.
И бегу.
Мы спускаемся с холма и снова оказываемся на речном берегу. Опять. Дорога с другой стороны от нас. Опять.
Все время одно и то же.
Река ревет громче обычного, с силой неся вперед свои мощные воды, но кому какое дело? Какая разница?
Жизнь несправедлива.
Вапще.
Она бессмысленна, глупа и полна боли, страданий и людей, которые хотят сделать тебе плохо. Все, что ты полюбишь, обязательно отнимут, сломают или разрушат, а ты останешься один-одинешенек и будешь только сражаться и бежать, бежать, чтобы выжить.
Нет в этой клятой жизни ничего хорошего. И не будет никогда.
Так в чем смысл?
— А смысл вот в чем! — кричит Виола, резко останавливаясь на полном ходу, и с размаха бьет меня по плечу. — Он ради тебя жизнью рискует, и если ты просто СДАШЬСЯ, — последнее слово она выкрикивает очень громко, — его жертва будет напрасной!!!
— Ай! — Я потираю ушибленное плечо. — Но зачем он собой жертвует? Почему я снова должен его терять?
Виола подходит ближе.
— Думаешь, ты один тут потерял близких? — злобно шепчет она. — Забыл, что и у меня родители умерли?
Она права.
Я забыл.
Молчу.
— Теперь у меня есть только ты, — по-прежнему сердито говорит Виола, — а у тебя — только я! И мне тоже больно, что Бен ушел, а еще мне больно, что родители умерли и что мы вообще решили лететь на эту планету, но так уж оно вышло, ничего не поделаешь!
Я по-прежнему молчу.
Виола стоит передо мной, и вдруг я смотрю на нее — смотрю по-настоящему, впервые с тех пор, как увидел ее на болоте и принял за спэка.
С тех пор прошла целая вечность.
После Карбонел-даунс вид у Виолы еще довольно опрятный (это было вчера, только вчера), хотя на щеках уже появились грязные разводы, она заметно похудела, под глазами темные круги, волосы спутаны в комок, руки покрыты черной грязью, на груди зеленое пятно (недавно она упала в траву), а нижняя губа рассечена (вчера, когда мы еще убегали из деревни вместе с Беном, ее хлестнула ветка). И она смотрит на меня.
И говорит, что, кроме нее, у меня больше никого нет.
А у нее — кроме меня.
Я немножко понимаю, каково это.
Мой Шум меняет окраску.
Голос Виолы смягчается — самую малость.
— Бена нет, Манчи нет, моих родителей нет, — говорит она. — И это ужасно. Ужасно! Но мы почти дошли до конца дороги. Мы почти на месте. Если ты не сдашься в последний момент, я тоже не сдамся.
— Ты веришь, что в конце дороги нас ждет надежда?
— Нет, — просто отвечает Виола и прячет глаза. — Нет, не верю, однако останавливаться не собираюсь. Ты со мной?
Отвечать мне не нужно.
Мы просто бежим дальше.
Но…
— Мы можем бежать прямо по дороге, — говорю я.
— Так ведь армия… — возражает Виола. — Они на конях.
— Они знают, что мы здесь. И мы знаем, что они здесь. Похоже, мы выбрали одну дорогу к Хейвену.
— Ну да, и мы услышим, когда они будут близко, — кивает Виола. — А идти по дороге гораздо легче.
— Да и быстрее.
Тут Виола говорит:
— Ну, тогда выходим на твою клятую дорогу! Скорее в Хейвен!
Я ухмыляюсь:
— Ты сказала «клятую». Ей-богу, сказала!
Вопщем, мы выходим на клятую дорогу и бежим по ней, сколько хватает сил. Дорога не изменилась: все тот же пыльный извилистый путь, каким он был множество миль назад, а вокруг все тот же зеленый, лесистый Новый свет.
Если приземлиться тут и ничего не знать о планете, она и впрямь сойдет за Эдем.
Вокруг расстилается широкая долина: внизу, у реки, она ровная, а потом начинает бугриться холмами. Они залиты лунным светом, и до самого горизонта не видно ни малейшего намека на поселение — по крайней мере, огни нигде не горят.
Хейвена тоже нет. Мы находимся на самой ровной части долины и за поворотами дороги — ни до нас, ни после, — ничего толком не видим. Оба берега реки покрывает лес, и невольно возникает мысль, что весь Новый свет собрал вещи и бежал, оставив за собой только голую дорогу.
Мы идем дальше.
И дальше.
Лишь с первыми полосками света на горизонте мы останавливаемся набрать воды.
Вокруг, если не считать моего Шума и рева реки, не слышно ни звука.
Ни топота копыт. Ни чужого Шума.
— Ты понимаешь, что это значит? Бен его остановил, — говорит Виола, не глядя мне в глаза. — Не знаю как, но он одолел всадника.
Я только мычу и киваю.
— И выстрелов мы не слышали.
Опять мычу.
— Прости, что наорала на тебя, — говорит Виола. — Иначе ты бы не пошел дальше. А я не хотела, чтобы ты останавливался.
— Знаю.
Мы прислоняемся к стволам двух разных деревьев: дорога теперь позади нас, а за рекой видны только деревья. Конец долины здесь поднимается, и впереди ничего не видно, кроме неба, которое становится все светлее, голубее, больше и пустее, пока с него не исчезают даже звезды.
— Когда мы с родителями улетели с корабля, — говорит Виола, глядя вместе со мной на другой берег реки, — я очень переживала, что расстаюсь с друзьями. Это были обыкновенные дети из простых семей таких же хранителей, как мои папа с мамой, и все же… Я боялась, что целых семь месяцев буду единственным ребенком на планете.
Я делаю глоток воды:
— А у меня не было друзей в Прентисстауне.
Она поворачивается ко мне:
— Как это не было друзей? Совсем?
— Ну сначала было несколько, на пару месяцев старше. Когда мальчики становятся мужчинами, с другими детьми они больше не разговаривают. — Я пожимаю плечами. — А я был последним мальчиком. В конце концов, мы с Манчи остались одни.
Виола смотрит на гаснущие звезды:
— Ужасно глупое правило.
— Да уж.
Больше мы ничего не говорим, просто стоим на берегу и отдыхаем, глядя на разгорающийся горизонт.
Вдвоем.
А через минуту опять начинаем собираться в путь.
— Завтра мы можем уже быть в Хейвене, — говорю я. — Если не останавливаться.
— Завтра, — кивает Виола. — Надеюсь, там будет еда.
Я отдаю сумку Виоле — теперь ее очередь нести. Из-за возвышенности в конце долины выглядывает краешек солнца, и кажется, что река втекает прямо в него. И вдруг, когда свет озаряет холмы на другом берегу, мне в глаза бросается что-то странное.
Почуяв неладное в моем Шуме, Виола резко оборачивается:
— Что такое?
Я заслоняю глаза от солнца. Над вершиной одного из далеких холмов впереди поднимается пыльный след.
