Корнелий вдруг подумал, что, наверно, в свои счастливые дни так здоровался с людьми Цезарь.
«Опять Цезарь. Святые Хранители…»
Ребята вроде бы не двинулись, но Корнелий ощутил, как они потянулись к Витьке. Безоглядно. Даже умный и осторожный Антон.
А Витька сказал деловито и ласково:
— У кого нога больная? У тебя? — Он сел на корточки перед Татой. — Давай–ка разбинтуем. Не бойся.
Шарик молнии неотрывно держался у него над плечом.
Тата слегка насупилась, но дала размотать бинт. Витька поморщился и тихо присвистнул.
— Ну, ничего… — Он посадил светящийся шарик на указательный палец.
Тата насупилась покрепче и отодвинулась.
— Я его боюсь…
Со снисходительностью старшего брата Витька разъяснил:
— Он не горячий. Даже не щекочет. Вот, смотри… — Он провел шариком по локтю с засохшей царапиной. Царапина исчезла, оставив на коричневой коже розовый след. — Веришь?
Тата вздохнула и откинулась к стене.
— Ладно. Только я закрою глаза.
— Закрой, пожалуйста. И сосчитай до тридцати…
За полминуты в полном и внимательном молчании все было закончено. Глубокий, сочившийся сукровицей разрез плотно затянулся, превратился в красноватый рубчик.
— Вот и все. И бинтовать не надо… Кто еще пораненный? — В голосе Витьки опять звучали обычные озорные нотки.
— Ничего, — сказал Ножик. — Царапины и так засохнут. На безындах все заживает без лекарств.
— Не все, — возразил Витька. — По себе знаю…
— Ты же не безында!
— Я такой же, как вы.
— Зачем ты говоришь неправду? — с мягким упреком сказал Илья. — Чтобы сильнее понравиться нам?
— Я правду говорю!
Витька вздернул на животе майку. На пояске его мятых шортиков блестела черно–лаковая коробочка co шкалой — миниатюрный уловитель индексов. Витька оттянул ее на эластичном поводке, повел сетчатым глазком по ребятам, потом повернул к себе. Уловитель молчал и не светился. И лишь когда глазок скользнул по Корнелию, в коробочке ожил мягкий зуммер. Выпрыгнули на шкале зеленые циферки. Все разом посмотрели на Корнелия. И он почувствовал себя, словно его в чем–то уличили.
Антон быстро сказал Витьке:
— Вот пол:ечи–ка ты руку у господина Корнелия…
Только сейчас Корнелий вспомнил, что в сумерках зацепился часами за сучок и рассадил на запястье кожу. Он приподнял обшлаг пиджака. Припухшие, налитые кровью царапины были похожи на след когтистой лапы. Они шли через белые бугорки индексной прививки.
— Снимите часы, — попросил Витька. — А то испортятся.
Желто–огненный, стремительно вертящийся шарик сидел на Витькином мизинце послушно и бесшумно. Зато направленный на Корнелия уловитель аж заходился зум мером.
— Выключи ты его, — стягивая браслет, попросил Корнелий шепотом.
— Да не выключается, — так же тихо ответил Витька. — Заело кнопку. Ничего, я быстро…
Корнелий с растущей опаской смотрел, как шаровая молния приближается к руке. Но ничего не случилось. Не было почти никакого ощущения. Ни тепла, ни покалывания. Лишь на миг будто коснулась кожи мохнатая лапка. И Корнелию стало легко оттого, что исчезла надоедливая саднящая боль.
И еще оттого, что стих зуммер.
Корнелий благодарно улыбнулся Витьке. Но у того было растерянно–перепуганное лицо. Как у мальчишки, который расшалился в гостях и нечаянно грохнул дорогую вазу.
— Простите… — пробормотал Витька.
— Да что ты! Все в порядке…
— Но я же… Кажется, я… смазнул ваш индекс.
Зуммер молчал.
— Да он просто выключился. Кнопка сработала.
— Индикатор–то горит. А индекса… нету.
Витька вплотную придвинул глазок уловителя к заросшим ссадинам на запястье Корнелия. Оранжевый индикатор светился равнодушно и неподвижно. Сигнала не было. Цифр на шкале тоже…
Корнелий медленно осознавал, что случилось. Первая четкая мысль была: «Может, и Цезарь имел дело с шаровыми молниями?» Вторая: «Витька–то, бедняга, перепугался…»
— Ну и что! — бодро сказал ему Корнелий. — На кой шут мне индекс? Наоборот, спасибо. Тем более что все равно ухожу… Когда ты нас уведешь?
— На рассвете, — все еще виновато выдохнул Витька.
Корнелий опять сидел в комнате Мохова. Тот стоял у выключенной машины, смотрел мимо Корнелия и говорил негромко, но жестко:
— Нет и нет. Вы что предлагаете? Чтобы двенадцатилетний мальчишка, рискуя головой, сунулся в такую авантюру? Снимать индексы у тысяч людей… Я и так трясусь за него, когда он появляется здесь. Я тысячу раз запрещал ему это, а он…
— Да разве я говорю о вашем сыне? Я о том, что если существует способ, то в принципе возможен такой вариант, когда…
— Один случай — это еще не способ. Мало ли какие фокусы получаются у нынешних мальчишек! А вы хотите на этой основе изменить государственный строй целой Федерации.
— Святые Хранители! Этого хочет Петр и другие ваши друзья. Мне казалось, что и вы… А я высказался только теоретически.
— Петр — другое дело. Это его программа, его задача. А я изучаю проблемы Кристалла, вот и все… В конце концов, есть этическая и правовая сторона, я уже говорил. Какое право я и мой сын имеем вмешиваться в дела чужой страны? И чужого пространства к тому же…
«Однако вмешиваетесь», — подумал Корнелий.
Мохов угадал эту мысль.
— Я стараюсь никак не влиять на события. Помогаю Петру, да, но лишь постольку, поскольку он помог мне… Когда я впервые попал сюда, меня взяли как бродячего бича, узнали, кто я по профессии, и держали на положении арестанта в Институте многомерных полей при Управлении национальной обороны…
Разве есть такое?
— О боже! Кто из нас живет в этой стране?
— Странно. Армии нет, а управление…
— Армия нужна для войны с внешним противником. А нынешняя оборона — проблемы внутренней безопасности… Защита от… Хотя бы от таких, как вы… Кстати, вы представляете, что случится в стране, если исчезнут индексы? Ведь на основе всеобщей индексикации построено все руководство жизнью страны, планирование, государственный контроль, экономика, в конце концов. Хорошо или плохо, но это система. А без индексов будет полная анархия… Я не раз об этом говорил, споря с Петром…
— Для планирования и учета сгодились бы ветхозаветные браслеты. Так называемые магнитные паспорта. А что касается прав личности и этой идиотской электронносудейской системы…
— Ах, идиотской! — Мохов не скрыл сарказма. — Вы поняли ее несостоятельность, потому что оказались в таком положении. До того момента она вас вполне устраивала.
— Не отрицаю. Но уж поскольку оказался…
— Но вы — один из миллиона. А остальные жители этого благословенного мира вполне довольны своим существованием.
— Не все.
— Подавляющее большинство. И если вы начнете по своей воле лишать граждан Западной Федерации их возлюбленных индексов, не будет ли это насилием? И как тогда быть с теми же правами личности?
— Я никого не собираюсь лишать индексов. Во–первых, я не умею. Во–вторых, судя по всему, на рассвете меня здесь не будет.
— И слава богу, — вырвалось у Мохова. — Ох, извините… Я переволновался за этого сорванца. Я хотел сказать, что вам там будет хорошо. При ваших данных программиста и дизайнера…
— Компилятора…
— Ну, нс скромничайте… Вы сможете найти себе занятие прямо в обсерватории. А Мишенька Скицын станет наверняка вашим добрым приятелем. Вы схожи с ним по своему экстремизму.
— Это я–то экстремист? Перепуганный кролик…
— По–моему, вы просто не знаете себя до конца…
— Да… Ну… может быть. Тогда позвольте дерзкий вопрос, простительный именно экстремисту… Почему вы, Михаил Алексеевич Мохов, не живете там, вместе с сыном, а обитаете здесь?
Мохов как–то обмяк, поцарапал щетинистый подбородок.
— Это не секрет, — сказал сУн неохотно. — Однако долго объяснять. Комплекс причин. Например, большие нелады с коллегами по изучению Кристалла… Если интересно, Скицын вас просветит… Кроме того, здесь идеальные условия для проверки ряда моих гипотез. Кир приютил меня. Таверна, как и храм, стоит на меридиане…
— А опасность? Уланы?
— Таверна экранирована… Это трудно объяснить, но уланы обходят ее. К тому же хозяин считается их старым и опытным осведомителем. А данные для информации сочиняет вот эта машина.
— Извините, если я обидел вас вопросом.
— Да что вы! Идите–ка спать… господин Корнелий. Вставать придется до свету.
Поднялись, когда за окнами еле брезжило. Но ребятишки выспались и держались бодро. Анда каждому дала по вчерашней лепешке и кружке молока.
Мохов тоже уже не спал. Корнелий зашел к нему. Попрощались они сдержанно, почти без слов. Осталась между ними неловкая недоговоренность. «Впрочем, не все ли равно теперь?» — подумал Корнелий.
