Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

Странно — но нам было очень и очень хорошо…

…Тем утром до дому оставалось километров сто пятьдесят, и мы, коротко переговорив, решили не устраивать вечером ночёвку, а просто идти с короткими перерывами весь день и ночь — тогда следующим утром мы должны были оказаться уже у родной пещеры, которая нам и правда представлялась — начала представляться — роднее всего родного. Подгоняла мысль о почти настоящей постели и очаге.

Лично мне ошибка стала ясна слишком поздно. Был уже вечер — обычно в это время мы сидели у костра на биваке — когда начало резко холодать. Очень резко, мы даже вынуждены были опустить на лица ранее не использовавшиеся ни раз меховые маски. А ещё через полчаса ходьбы Танюшка тоже, кажется, поняла, что к чему.

Небо на закате было похоже на остывшую сталь. Почему-то очень страшное. Сизое небо лежало над закатным алым солнцем, как широкий клинок над гаснущим горном. И на этом сизом фоне остро горели россыпи звёзд, а за нашими спинами всходила круглая зеленоватая луна, раскинувшая в лощинах чёрные с серебром тени.

Снег под лыжами не скрипел — он сухо шуршал, словно мы шли по россыпям стальной крошки. Облачка пара взрывались в воздухе с коротким, но отчётливым треском. Они казались чёрными, а не белыми, как обычно.

В лесу — слева от гребня холма, по которому мы шли — отрывисто и страшно хряснуло — мороз разорвал дерево. По белому ровному покрову замёрзшего озера — в километре от нас, впереди — лежали алые ровные полосы закатного света.

Танюшка остановилась. Я обошёл её и встал рядом. На меня из узкого пространства между маской и меховым капюшоном глянули её глаза. На ресницах и оторочке белыми нитями висел иней.

— Не меньше сорока градусов, — сказала девчонка. Её слова прозвучали громко, но в то же время, не дали эха — умерли в раскалённом морозом воздухе, и я вспомнил историю Мюнхгаузена из читанной в детстве книжки: о замёрзших разговорах…

— После полуночи будет все пятьдесят, — ответил я и задумчиво посмотрел вперёд. Так, не глядя на Таньку, добавил: — Мы не дойдём, Тань. Не сможем.

— Я знаю, — ответила она. Солнце оставило от себя лишь блик. Полосы на озере съёжились. — Давай разбивать лагерь.

— Не успеем, — сказал я, холодея от мысли, что это правда — не успеем. — Я дурак, Тань. Надо было сделать это давно.

Сейчас, когда мы стояли неподвижно, мороз прошибал одежду, как ледяное копьё. И всё вокруг было холодным и безнадёжным, как наше дыхание.

— Олег, что делать? — голос Танюшки был спокойным, словно мир вокруг нас. — Давай всё-таки побежим, вдруг получится?

Я прикинул — быстро, глядя на звёзды, которых всё больше и больше зажигалось над нами. Сто с лишним километров — нет, не успеть. Свалимся где-нибудь в лесу — и мороз незаметно приберёт нас… Решение пришло мгновенно и неожиданно:

— Тань, закапываемся, — я выдернул ноги из креплений, обнажил дагу. Снег держал меня, как пол, резко взвизгнул под клинком.

— Снежный дом? — в руке у Танюшки оказался кинжал.

— Пещера, дом не успеем, — быстро ответил я, кромсая снег и поддомкрачивая плиты, похожие на пенопласт. — Тань, давай, давай, мы спасёмся!

Мы прорыли нору глубиной примерно в два моих роста и где-то в метр шириной со скоростью сумасшедших хомяков, после чего заползли внутрь и в четыре руки заткнули вход самым здоровым блоком, точно подходившим к дыре. Я проткнул дагой дыру в "крыше" и повертел клинок, чтобы расширить её для выхода воздуха.

Было совсем темно и очень тихо, только дыхание Танюшки слышалось рядом. Судя по звуку, она сняла маску.

— Лыжи снаружи остались. — сказала девчонка и завозилась, потом — коротко вздохнула. — Что теперь?

— Подстелим твой мешок и залезем в мой, — сказал я, тоже снимая маску и откидывая капюшон. Опалило холодом, я стиснул зубы.

— Мне страшно, Олег, — призналась Танюшка. — Мы не замёрзнем?

— Нет, — уверенно сказал я. На этот раз я и правда был в этом уверен. — Тут поднимается температура где-то до нуля. Ниже не будет. А в мешке — совсем тепло. Перележим до утра и пойдём.

— Ладно, — вздохнула она.

Сталкиваясь руками, ногами и лбами, мы начали выпутываться из снаряжения. Раскатывая свой мешок, Танька удивлённо заметила:

— Слушай, а ведь потеплело.

— Конечно, — я довольно хмыкнул, — я же говорил.

— А если бы ты не говорил — не потеплело бы, — ядовито заметила она. — И вообще — на биваке было бы лучше.

Я промолчал — что спорить с очевидным? Но в нашей норе в самом деле потеплело, и сильно. Танюшка, судя по звукам, уже лезла в мешок, не сняв обуви. Ну что, она права — и я полез рядом.

— Как кильки в банке, — недовольно сказала Танька. Но тут же призналась: — Так ещё теплее.

Я закинул клапан спальника, поставив его "домиком" для дыхания. Танюшка ещё немного повозилась — самоутверждения ради, чтобы показать, как ей тесно — и успокоилась.

Я вздохнул — с таким удовлетворением, что Танюшка хихикнула и, несмотря на тесноту, ухитрилась пихнуть меня локтем в бок:

— Счастлив? Ещё одна романтическая ночёвка на природе.

— Счастлив, что живы, — признался я. Танюшка дышала мне в щёку, её дыхание пахло молоком и чем-то ещё. — Надо же было быть таким кретином, понадеяться на повышение температуры! Хороши бы мы были часа в три утра где-нибудь в поле. На ходу бы замёрзли… Тань, — сорвалось у меня, — а когда я чуть не умер, ты… ты сидела со мной, потому что… или?..

Она тихонько засмеялась:

— Олег, ты временами становишься чудовищно косноязычен. Совершенно на себя не похож. И я заметила, что это чаще всего происходит, когда ты говоришь со мной.

Хорошо, что кругом темно.

— Ты боялась за меня? — упрямо спросил я. — За меня… или вообще?

Я ощутил иное тепло — мягкое и чуть влажное. Это были Танюшкины губы возле моего уха.

— За тебя, — услышал я отчётливо. — Ты не видел, каким тебя принесли. Ты был белый с синим, как снег лунной ночью. И всё лицо внизу — в засохшей крови. Я подумала, что ты можешь умереть. И мне стало так всё равно… так всё равно, Олего… Я решила — вот не станет тебя, и меня не станет… Сяду у стены и превращусь в камень. Ты знаешь, что Ольга сказала — наверняка умрёшь?

— Знаю, — спокойно ответил я. — Я живучий. И потом — с моей стороны было бы хамством умереть, если ты…

Я умолк. Опять словно перегородка в горле опустилась.

— Что умолк, мастер клинка? — я не мог понять, насмешка в её голосе, или что?

— Так меня называют? Зря, — ответил я.

— А по-моему — нет, — ответила Танюшка, а у меня не получалось понять и то, доволен я изменением темы, или нет? — Послушай, помнишь, как нам не хватило места на танцплощадке, и ты начал танцевать прямо в аллее?

— Один из немногих случаев, когда ты завела меня на танец, — я улыбнулся. — Правда, это не танец, а так… ритмичное подёргиванье.

— Всё равно… А через две минуты танцевала вся аллея… Скажи, Олег, — она пошевелилась, — ты ощущал гордость, что люди делают то же, что и ты?

— Я это в одном кино видел, — признался я. — Не помню, в каком. И повторил… Нет, какая гордость? Я же для тебя танцевал, не для них. Даже не для себя… Да и вообще, я не люблю кого-то вести за собой. Это значит — отвечать, а отвечать очень трудно… Теперь я это точно знаю.

— А ты правда не чувствуешь, как пахнут цветы? — тихо спросила Танюшка.

— Я не различаю, как они пахнут. Тань, ты единственный человек, которому я их дарил. Просто потому, что тебе нравятся цветы… Знаешь, Тань, когда тебя нет рядом — я не существую.

СКАЗАНО.

— Ты меня видишь? — спросила Танюшка.

— Нет, — чуть пошевелил я головой.

— Поверни голову, — попросила она.

Я повернул. И поймал её губы своими. Так получилось, только Танюшка этого и хотела. А я… я не знаю, хотел ли я этого. Я об этом вообще не думал, и сказал, когда Танюшка чуть отстранилась — первое, что пришло в голову:

— Обжёгся… А почему мы раньше не целовались?

— Потому что впереди было много времени, — мудро и спокойно ответила она. И добавила: — У тебя губы пахнут морозом. И ещё травой. Полынью.

— А у тебя молоком, — прошептал я и сам не заметил, как мы поцеловались опять. — Спасибо, Тань.

— Не за что, мой рыцарь, — отозвалась она. — Давай спать. Может быть, утром будет лето?

— Может быть, — согласился я.

Проснулся я от того, что ощутил — пора просыпаться; неясно, почему, но отчётливо. Танюшка сопела рядом. Было тепло в мешке, но лицом я, подняв клапан, ощутил резкий холод. Снаружи стояла тишь, но в то же время накатывало на меня какое-то напряжение. На миг мне представились негры — стоят снаружи и рассматривают наши глупо брошенные лыжи. Наши предки верили, что злые духи караулят тех, кто счастлив, чтобы нанести удар, когда человеку хорошо…