– Здравствуй, дедушка, и спасибо!
– Готов?
– Не знаю.
– Надо быть готовым. Ни с кем, случаем, не поссорился? Совесть чиста?
Илья задумался. Потом, запинаясь, проговорил:
– Есть у нас Сашка Золотов… Поэт… Стихи пишет и Вере посвящает… Она мне показывала. По-моему, чепуха на постном масле. И рифмы хромают… Хотя говорить Сашке про это не стоило… Он страшно обиделся и начал кричать, что если бы я был ходячим, он бы вызвал меня на дуэль. Я говорю, давай прямо сейчас, а раз пистолетов нет, будем на руках, кто кого пережмёт. Я – левой, а ты можешь сразу двумя… На наши крики полкласса сбежалось. Сашке деваться некуда. Начал он мою руку давить, весь покраснел, пыхтит. Да куда ему! Короче, положил я его одной левой и, главное, Вера всё видела. Мне потом рассказывали, что он под лестницу забился и ревел, как девчонка. Еле-еле его успокоили… Не надо было мне с ним бороться, нечестно это… Ведь я сильней, да ещё руки коляской накачал…
– Как найти Александра?
– Зачем?
– Как найти Александра? – повторил дед.
– Он через дом от нас живёт. Вера может показать.
– Сейчас поговорим, а потом я его приведу. Попросишь прощения.
– Деда, он не придёт…
– Попросишь прощения, – словно не слыша Илью, твёрдо сказал дед. – Завтра дело у нас тяжёлое, и камень на душе тебе ни к чему.
Дед прошёлся по палате, встал у окна и, не оборачиваясь, тихо заговорил:
– Боишься? А ты не бойся. Бояться надо было раньше, когда прыгал. Страх Божий человека бережёт и от искушений спасает. Не дал Господь человеку крыльев, а он не смирился. Вместо того, чтоб землю возделывать в поте лица своего, в небо рвётся. Ладно б, со страхом, так нет – с гордыней… как мой Антон, то есть дед твой настоящий…
Старик помолчал, побарабанил пальцами по подоконнику, потом повернулся к Илье и продолжил:
– А если уж выпало испытание, пройди до конца. Не плачь, не скули, как щенок несмышлёный, а уразумей, что Господь всё творит во благо… А не получится уразуметь, просто поверь, как ты веришь, что без воздуха прожить не сможешь.
Илья посмотрел на деда, и на мгновение ему показалось, что на его лицо упал солнечный луч, хотя солнце давно перебралось на другую сторону.
– А теперь наберись терпения и не перебивай. Я хочу рассказать тебе одну историю. Возможно, рановато тебе её слушать, но, кто знает, будет ли ещё случай поговорить…
Дед присел на край кровати и повёл свой рассказ.
– Перед Великой Отечественной войной, то бишь почти шестьдесят пять лет назад, меня назначили директором оружейного завода. И надо признаться, я к этому всеми силами стремился. Сначала с отличием закончил институт, потом женился, уйму времени посвящал общественной работе, таскал транспаранты на демонстрациях, выступал на собраниях, клеймил врагов народа – так в то время называли тех, кто шагал не в ногу с вождями… Попав на завод простым мастером, лез вон из кожи, чтобы занять должность получше. Если кто-то становился на моём пути, шёл на всё, чтобы убрать помеху. Совесть иногда покалывала, но я говорил себе: успокойся, все так делают.
* * *
…В марте сорок первого поползли слухи, что может начаться война. Я испугался, потому что хотел есть бутерброды с колбасой, а не кормить вшей в окопах. Чтобы меня не призвали, я стал сотрудничать с органами безопасности, догадываясь, что за это должны быть льготы. Я запоминал анекдоты, неосторожные слова и даже неуместные ухмылки своих друзей и знакомых, а потом подавал рапортички за подписью «Источник» прикреплённому ко мне чекисту. Однажды чекист намекнул, что наш директор, Николай Александрович, ведёт неправильную политику: надо закручивать гайки, а он нянчится с рабочими.
Это было правдой. Директор хорошо относился к людям, многим помогал, и я не был исключением. Как специалист, получивший ещё до октябрьского переворота блестящую подготовку в знаменитом на всю Россию Инженерном училище, он устраивал всех, но как человек, не скрывающий устаревших взглядов, вызывал раздражение у своих новых начальников.
* * *
Итак, мне намекнули, и я намёк понял. Дело было пустяковым, тем паче совесть уже молчала…
Мой план был прост, но он сработал. Я пришёл к директору домой, якобы по очень важному делу. Сначала долго рассказывал о себе, о своих родителях, о друзьях, о летних каникулах, проведённых на безымянном Днепровском острове, о ночных звёздах и о прочих милых пустяках, которые всегда вызывают симпатию у душевных людей, каковым несомненно был наш директор.
Почувствовав заинтересованность и сочувствие, я перешёл к главному и пожаловался, что в последнее время у меня болит душа. Ведь я как-никак крещёный, поэтому душа тянется к Богу, но если пойти в единственную незакрытую церковь на окраине города, тут же вылетишь из партии, потом с работы, а после вообще неизвестно куда залетишь. Вот если бы где-то достать иконку, чтобы молиться дома… Только где её достать…
Наверное, я врал очень убедительно, потому что директор бросил на меня один-единственный испытующий взгляд, вышел из комнаты и вскоре вернулся с небольшой, размером с открытку, иконой Божьей Матери Скоропослушницы. Я бережно взял её в руки, поцеловал и даже неумело перекрестился, а потом попросил, чтобы директор написал мне пару слов на добрую память. Николай Александрович сказал, что не может подписать икону: ведь икона не фотография. Но я продолжал просить, и тогда он снова вышел и принёс маленькую брошюрку под названием «Чин исповеди». Потом макнул ручку в чернила и написал на обратной стороне потрёпанной бумажной обложки: «Никифор, помни о Боге».
Дело было сделано, и я заторопился домой. Наверное, на радостях я как следует не доиграл свою роль, потому что на пороге директор пристально и как-то печально посмотрел на меня и проговорил:
– Жаль, что всё так кончилось… Прощай…
* * *
На какое-то время Никифор Иванович замолчал. У Ильи гулко билось сердце. Он не мог поверить, что дед рассказывает о себе. Ведь до этого разговора Ножкин знал совсем другого человека – сильного, честного, доброго, и ничуть не похожего на того жалкого предателя… Но Илья не успел разобраться в своих чувствах, потому что дед снова заговорил.
– Дальше было просто. Директору дали срок за религиозную пропаганду, а меня назначили на его место. В итоге я оказался, самым молодым директором в стране. Про меня писали газеты, а когда мне дали Звезду Героя социалистического труда за изобретение одного нашего инженера, которому пришлось взять меня в соавторы, журнал «Огонёк» даже напечатал мою фотографию.
Всё складывалось замечательно! В июне 41-го мои сверстники ушли на фронт, а я как руководитель оборонного предприятия остался в глубоком тылу, куда не долетали ни пули, ни осколки.
Но это мне только казалось…
Через полгода на заводе случился пожар. Я помогал его тушить, потому что знал, чем это грозит лично мне. Я даже немного обгорел, но цех спасти не удалось. На следующий день я бродил по пепелищу, подсчитывая ущерб и прокручивая сценарии своего спасения, и вдруг наткнулся на это…
Дед вынул из кармана маленькую, изрядно потрёпанную брошюрку и протянул Илье. «Епископ Игнатий (Брянчанинов), «Чин исповеди», – прочитал Илья и сразу догадался, что он увидит на обратной стороне обложки.
Он не ошибся. На пожелтевшей от времени бумаге красивыми завитушками было выведено: «Никифор, помни о Боге»…
* * *
– Как она попала в цех и почему даже не обгорела, было для меня тогда большой загадкой. Хотя её вполне мог обронить наш чекист уже после пожара. Объяснение нелепое, но лучшего не придумывалось…
Только своему чекисту я почему-то её не вернул. Спрятал дома и напрочь забыл, так как из-за пожара началась такая круговерть – только держись! Стали искать виновных. Я от страха ночей не спал. Но всё обошлось, как нельзя лучше: я отделался строгим выговором и лишением премии, а в камеру предварительного заключения посадили начальника цеха Костю Васильева и старшего мастера Адама Лютикова. Да, да, отца нашего академика, которому в ту пору было пятнадцать лет…
* * *
Дед замолк, потому что скрипнула дверь, и в палату заглянул папа.
– Извините, Никифор Иванович, вы ещё долго? А то нам домой пора…
– Сколько пробуду, не знаю. У нас тут мужской разговор идёт, так что езжайте без меня. Дорогу найду.
– Ну, как знаете… Илюша, пока! Завтра приеду пораньше. Что тебе привезти вкусненького?
– Яблок… Ой, пап, мне ж перед операцией есть нельзя.
– Яблоки не портятся: съешь после! – папа по-военному отдал честь, сам себе скомандовал «кру-гом!», подмигнул Илье и скрылся за дверьми.
Дед подождал, пока стихнут шаги в коридоре и спросил:
– Тебе, наверное, кажется, что я рассказываю не про себя, а про другого человека? Если так, то ты совершенно прав. Это действительно был другой человек, и всё-таки это был я… Поняв, что меня не посадят, я успокоился и с головой окунулся в восстановление цеха. Про Лютикова и Васильева не думал. Да и зачем про них думать, если они уже были вычеркнуты из нашей героической жизни.
