Но однажды у проходной ко мне подошла бедно одетая женщина с грудным ребёнком. За ней шёл подросток, в руку которого вцепился замызганный мальчуган лет пяти. Женщина оказалась женой старшего мастера Адама Лютикова. Она просила меня помочь освободить мужа, который, по её твёрдому убеждению, ни в чём не виноват. По лицу женщины текли слёзы, на руках истошно орал младенец, а тут ещё мальчуган заголосил хоть уши затыкай. Мне на помощь бросился водитель и начал оттеснять эту семейку. Но вместо того, чтобы сесть в персональное авто и уехать, я вдруг принялся успокаивать Марию – так, оказалось, звали мать будущего академика. Я даже сказал ей, что и сам прекрасно знаю, что Лютиков не виноват, поскольку причиной пожара была старая электропроводка. Я даже обещал подумать, как смягчить участь её мужа, хотя понимал, что для чекистов электропроводка – не аргумент: их питают человеческие жертвы.
* * *
Ночью я долго крутился в кровати, безуспешно пытаясь уснуть, а потом встал, вынул из тайника спрятанную книжку и начал читать. До утра я проглотил её целиком, а потом наскоро хлебнул чая и поехал на завод.
Весь день у меня всё валилось из рук. «Никифор Иванович, вы не заболели?» – спрашивали у меня все, кто попадал в кабинет. Я отшучивался, но на душе скребли кошки. Душа кричала от боли, хотя сам я был здоров как бык. А в памяти всплывали те, которым я не помог, и те, которых я предал…
Это были адские мучения. Порой мне казалось, что я слышу треск собственной кожи, которая разбухает, силясь сбросить струпья и коросту.
Тогда я взял чистый лист и начал писать. Писал быстро, словно под диктовку. С каждой строчкой на душе становилось спокойней. Это было тем удивительнее, что каждая строчка была моим смертным приговором. Я писал, что подделал почерк бывшего директора на обложке книжки, а иконка вообще досталась мне в наследство от покойной бабушки. Я признавался в том, что знал о неисправности электропроводки, но по своей халатности ничего не предпринял. Я соврал, что в день пожара лично выгнал с территории завода Васильева и Лютикова, так как мне показалось, что от них разит вином.
Затем я взял эту бумагу и отнёс следователю. Тот вначале не поверил, а потом вдруг понял, что это его шанс одолеть ещё одну ступеньку служебной лестницы. Ведь директор-герой, оказавшийся скрытым врагом, куда лучше чем, какие-то Васильев и Лютиков. Как говорится: чем крупнее рыба, тем богаче улов…
* * *
– А дальше Господь дал мне другую судьбу, – неспешно продолжал дед. – Меня не расстреляли, но срок пришлось отсидеть от звонка до звонка.
Казалось, ну что может быть горше такой судьбы: упасть с высоты на самое дно и свернуть себе шею! Однако ищущим Бога всё идёт во благо. А я уже искал, хотя ещё не понимал этого.
…В лагере, где, казалось бы, не продохнуть от смрада смерти, я увидел, какую силу имеет Жизнь! Среди тех, кого я считал отбросами общества, Господь сподобил меня встретить святого человека – православного священника отца Сергия, который успел уже отсидеть три года из десяти.
В обращении он был кроток, но в вере твёрд, как камень. Поначалу уголовные издевались над ним, как могли. Им словно хотелось проверить меру терпения этого тщедушного попика. Но на издёвки он не отвечал, а только беззвучно молился и осенял себя крестным знамением. Тогда по неуёмной злобе своей они сломали ему правую руку. Отец Сергий начал креститься левой. И бесы в человеческом обличье отступили. Более того, несколько заблудших душ ему удалось спасти…
Спас он и меня. Как только выпадал случай, он рассказывал мне о Боге, а я исповедовал ему свою жизнь…
Отец Сергий вышел на свободу досрочно. В мирное время такого бы не случилось. Но шла война, фашисты наступали, и вдруг оказалось, что лозунги тогдашней власти – всего лишь пустые барабаны, хотя и громкие. Вот и начали выпускать батюшек из тюрем и лагерей, чтобы они призвали на помощь Ангельское воинство…
* * *
Мне довелось выйти на волю через шесть лет после Победы… Даже не пытаясь найти работу, я забрал семью и уехал в Башмачку, где уже несколько лет стоял заколоченным домик моих родителей. Конечно, врагу народа и такого не полагалось, но мне повезло – на нашу развалюшку других претендентов не нашлось.
Дед встал и снова подошёл к окну.
– А знаешь, если бы я тогда не написал на себя донос, тебя бы не было.
– Почему? – спросил Илья и, то ли от долгого молчания, то ли от волнения, не узнал своего голоса.
– Потому что в Башмачке мой сын, твой дед Антон, познакомился с бабушкой Валей, хотя на бабушку она тогда мало походила… Потом у них появилась твоя мама. А у мамы – ты.
– Деда, а зачем ты мне это рассказал? Ну, в смысле, зачем сегодня?
– Затем, что завтра у тебя будет нелёгкое сражение. Его исход во многом будет зависеть не только от врачей, но и от тебя. Я рассказал тебе свою жизнь, чтобы ты понял, что самые тяжкие испытания Господь всегда обращает нам на пользу… Ну, ладно, ты пока отдохни, а я скоро вернусь.
– Ты куда?
– Как куда? Неужто забыл, что перед поэтом извиниться нужно…
Утром обхода не было. Завтрака тоже. Вместо завтрака Ножкину поставили клизму.
Это была вдвойне неприятная процедура, потому что клизму ставила Маша Малинкина – симпатичная студентка медучилища, которая подрабатывала в клинике нянечкой. Если бы не Вера, Ножкин в Малинкину непременно бы влюбился. А тут такое дело…
Илья покраснел от стыда, как варёный рак.
– Смотри, не перегори! – усмехнулась Маша. – Давай, быстро на бок и дыши глубже. На операцию надо идти лёгким, как пёрышко… Ой, а кто это тебе такой шикарный букет принёс?
– Нравится – берите! – буркнул красный Ножкин. – Мне не надо. Я от цветов чихаю.
– Правда? – обрадовалась Маша. – Поставлю его в столовой. Пускай все видят. Ну что, готов? Тогда поехали…
* * *
А с букетом вышла такая история. Букет неизвестно зачем вчера вечером приволок Саша Золотов. Нет, чтобы семечек принести! Одним словом – поэт, что с него взять…
Золотов пришёл сам, но Илья был уверен, что дед сидит на лавочке перед входом. Собственно, так оно и было.
– Илья, извини, что я тебя на дуэль вызывал! – с порога выпалил Сашка. – Зато за это я тебе стихи написал. Вот послушай:
Не надо! нам ссориться, к примеру!
И портить нам! друг другу! кровь!
Лучше нам умереть! за веру!
А не за несчастную! любовь!
Читая, поэт дирижировал себе букетом и сильно подвывал.
– Ну, как? – спросил он, подбирая с пола лепестки.
«И сюда Веру вставил», – подумал Ножкин, но вслух сказал:
– Классно! И ты, это самое… тоже меня прости…
– Да ладно, чего там… Ты мне прям глаза открыл. Теперь я вместо Веры Женю Галкину из 7-А люблю, хотя она рифмуется хуже. Кроме «Женя – тюленя» ничего в голову не лезет…
– Женя – жменя, – тут же ляпнул Ножкин и прикусил язык.
Но Золотов не обиделся. Он выхватил из кармана блокнот и записал туда свежую рифму.
– Ничего, сойдёт!.. Слышь, Илья, мне папа турник на двери повесил, а я подтягиваться не умею. Научишь?
– Научу! Только сначала отсюда выйти надо. Подождёшь?
– Конечно! – уверенно сказал поэт.
* * *
Операцию назначили на десять. А ровно в девять в палату зашёл дед. Поздоровавшись, он положил на тумбочку маленькую бумажную иконку.
– Святой преподобный Илия Муромец. Это что б тебе не так страшно было в бой идти… Родители тебя хотели Антоном назвать, в честь погибшего деда, но я настоял, чтобы Ильёй. Ведь не зря же ты родился первого января – в день памяти преподобного.
– Так ведь Илья Муромец – богатырь! – удивился Ножкин.
– Правильно, богатырь, но не столько телесный, сколько духовный. Илюша, давай об этом после поговорим, а то Лютиков ругаться будет… Держись! Да поможет, всем нам Господь!
Когда дед вышел, Илья взял в руки иконку и долго рассматривал, испытывая странное волнение. Хотя ничего странного в этом не было, потому что очень уж преподобный напоминал Никифора Ивановича…
* * *
В полдесятого Ножкина переодели в белый халат с завязками на спине, сделали укол в руку и повезли на каталке к страшным дверям. У Ильи сильно забилось сердце, но когда подъехали, сердце успокоилось и даже развеселилось. «Наверное, укол успокоительный», – догадался Илья.
За первыми дверями был небольшой коридорчик, а потом – ещё одни двери. Когда они открылись, Ножкин увидел большую двухэтажную комнату. Посредине стоял высокий узкий стол, окружённый какими-то приборами и проводами, а над ним висела большущая круглая штуковина, утыканная яркими лампами, похожими на сопла взлетающей ракеты.
Второй этаж был застеклён. За окнами мелькали белые халаты и докторские шапочки. «Вот ещё! – сердито подумал Ножкин. – Смотреть будут… Мало им клизмы!»
* * *
Минуты через две раздался шум, и откуда-то сбоку вышла целая толпа врачей в зелёных фуфайках и таких же штанах. Первым шёл академик, чуть поотстав, – профессор Ефим Юрьевич Сальников, а уже за ним все остальные. Профессор заведовал отделением нейрохирургии и был лучшим учеником академика Лютикова. Именно ему сегодня предстояло оперировать Ножкина под неусыпным оком своего строгого учителя.
