– Что это у коня грива такая длиннющая?
Петр отвечает:
– А на войне у всех так. Нашла о чем спросить.
Засмеялась Аксинья:
– И вправду, что это я. Слава Богу, что вернулся жив и здоров.
Хватилась – нету никого вокруг: ни Петра, ни коня. Стоит она в лесу и дерево обнимает. Знать, привиделось ей все.
Не до работы Аксинье стало, пошла она домой. Калитку открыла. Видит через окно, в хате Петр сидит, чай пьет. «Как он туда попал, – подумала Аксинья, – дверь-то на запоре». Отперла дверь, в хату вбежала: нету никого. И посуда вся на месте, нетронутая. Туда-сюда заглянула: нету, никогошеньки нету. Опустилась казачка на пол без сил, заплакала.
Вечером корова с пастбища пришла, мычит, хозяйку требует. Хочешь, не хочешь, а вставай. Буренку доить надо.
Зашла Аксинья в хлев, только было наладилась корову доить, за титьки ухватилась, слышит, сверху по сеннику ходит кто-то. Она ведро на гвоздок повесила, взяла фонарь и по лесенке вверх полезла. Видит, из сена сапоги торчат, верно человек лежит.
– Петр, это ты? – спрашивает Аксинья. Молчание в ответ.
– Откликнись, Христос с тобой!
Сено зашуршало, сапоги исчезли, и дверь в хлеве ветром отворило.
Ну, ладно. Голова у Аксиньи горит, кругом идет, как в бреду, а страха в душе не чувствует. Подоила она корову, молоко процедила, поужинала и спать легла.
В полночь слышит Аксинья, в сенях зашаркал кто-то. Дверь отворилась: нету никого. Вдруг одеяло с Аксиньи слетело на пол, и кровать сдвинулась. Встала казачка, лампу засветила. Петр перед ней стоит.
– Ты живой? – спрашивает Аксинья.
– Видишь, живой остался, – отвечает Петр. – Иди коня устрой, а я пока разберусь.
Вышла она во двор, коня расседлала, в стойло поставила.
В хату вернулась, а Петр уже в постели лежит, к себе манит. Легла с ним Аксинья и как бы сама не своя: вроде бы и ее Петр, а вроде бы и нет.
А он к ней ласкается. Услаждает речью лебединою. В горячих объятиях заигрывает. От его поцелуев горит Аксинья румяной зарей. От его приветов цветет красным солнышком. Такого молодца и не любя полюбишь.
Лежат они в постели. Она ему руки в кудри буйные запустила, пальцами по голове водит.
– Ой, Петр, – говорит, – у тебя голова-то вся в шишках, волнистая такая.
– Меня, – отвечает Петр, – как на войну взяли, так тока раз в бане и вымылся. Опаршивели мы там все.
– Так давай я тебе баню истоплю.
– В другой раз, – говорит он, – сейчас не досуг.
Удивительно это Аксинье, но она ни слова, ни полслова не сказала.
На рассвете прощается с ней Петр и говорит:
– Ты никому обо мне не говори. Я крадучись к тебе буду ходить.
К вечеру ближе одолевают сомненья Аксинью: ее ли это Петр? Перед тем, как спать ложиться, взяла она золы и рассыпала по полу.
В полночь пришел опять Петр. Ласкается опять к Аксинье. Любится. Расстаяли у нее сомнения, как прошлогодний снег. На рассвете ушел Петр. Утром смотрит Аксинья, нет следов на золе. Неужель нечистый дух к ней ходит. Закручинилась казачка, что делать – не знает. Весь день по двору прометалась, работа из рук валится.
А ночью Петр заявился. К ней подступается. Она от него. Он опять к ней. Она от него.
– Ты что меня боишься? – спрашивает Петр.
– Нет.
– Тогда собирайся, я за тобой. Нечего тебе здесь одной мучиться.
– Сейчас, – говорит Аксинья, – я только вещи соберу.
А сама думает: «Вот она, моя погибель пришла». Собирается она в дорогу, а Петр ее торопит.
– Долго я тебя ждать буду?
– Счас, – говорит Аксинья, – бусы никак не найду.
Нашла она бусы и незаметно нитку порвала, рассыпала бисер по полу. Начала Аксинья бусинки собирать.
– Э-э, да это долгая песня, – говорит Петр.
– Не могу бусы бросить, ить матерна память.
Собрала она весь бисер, только одной бусинки не хватает.
Кочеты тут закричали, топнул ногой Петр, рассыпался искрами и исчез.
Чуть заря зарумянилась, побежала Аксинья к бабушке-знахарке. Рассказала ей все, как есть.
Вот знахарка ей и говорит:
– Да это не муж твой вовсе, а огненный змей к тебе летает.
Расплакалась Аксинья, грех-то какой! Что делать? Посоветовать знахарку просит.
– Ты, – говорит старушка, – крестов на двери, на окна наставь, а сама сиди, молитву читай. Звать тебя будет змей, не откликайся.
Пошла Аксинья домой. Мелом наставила крестов на окнах да дверях и печную заслонку не забыла, крестом пометила. Как только свечерело, стала Аксинья на колени и начала молитву творить.
В полночь прилетел огненный змей, рассыпался искрами. Ходит вокруг дома, топотит, зайти просится, ласковые речи говорит, упрашивает. Не слушает его Аксинья, поклоны бьет.
Разозлился огненный змей, стал хату валить. Зашатались стены, затрещал потолок, вот-вот обрушится. Аксинья даже и не шелохнулась.
– Ладно, что догадалась, – говорит огненный змей, – а то не быть бы тебе живой.
И улетел. И больше не объявлялся.
Аксинья после этого вроде на поправку пошла. Однако ж нет-нет да и вспомнит Петра и зальется горячими слезами. Пусто на душе ей без мужа, нету жизни.
Оседлала она лошадь и пустилась в путь-дорогу. «Где бы ты ни был, – думает, – все равно я тебя найду».
И вправду нашла. Видит Аксинья, над одним местом воронье кружит. А рядом боевой конь ходит, воронье отгоняет. Подошла поближе. Петр бездыханный лежит. Весь изранетый.
Села около него казачка и в голос закричала.
– Друг ты мой милый, любимый! Болечка кровный, привалил ты мое сердечушко гробовым камнем тяжелым. Засохну я без тебя, желанный мой, как былинка одинокая! Запекутся, поприсохнут губы мои, не целуючи тебя, ненаглядный мой! И змеей тоска сосет сердечушко мое! Так бы и лег в сыру землю, так бы и расшибся о камень в степи немой! Горькая я кукушка в зеленом садочке…
Вдруг чувствует Аксинья – кто-то тронул ее за плечо. Обернулась она и видит сквозь слезы, стоит перед ней побирушка. Старая-престарая. Уродина горбатая.
– Разве такому горю криком поможешь, – говорит побирушка.
– Я бы, – говорит Аксинья, – все отдала, лишь бы мой сокол сизокрылый жив был и здоров.
Заинтересовалась побирушка и пытает Аксинью:
– Отдала б, не задумалась? А молодостью да красотой своей поступишься?
– Отчего не поступиться, – говорит казачка, – ради милого друга. Мне все равно без него жизнь не в жизнь.
– Тогда я тебе помогу, – говорит побирушка.
– А как же я тебе молодость и красоту отдам?
– Это моя забота, сама возьму. Так они и сладились. Полезла побирушка в суму, вытащила два пузыря.
– Вот тебе вода мертвая, а это, – говорит, – вода живая.
Как взяла Аксинья пузырьки, видит – руки морщинами покрылись, затряслись. А побирушка на глазах стала меняться. Смотрит на нее казачка и думает: «Неужели я такая статная да красивая была? Никогда о себе так высоко не думала».
Побирушка спрашивает:
– Ну как, ни о чем не жалеешь?
– Да о чем жалеть, – отвечает Аксинья, – дело сделано.
Залезла побирушка на лошадь и поехала прочь.
А Аксинья обмыла раны Петру мертвой водой. Заросли раны, будто их не было. Окропила его живой водой. Вздохнул казак. Глаза открыл.
Видит, сидит перед ним старуха, страшная уродина. Сдержал себя Петр.
– Спасибо, мать, что разбудила.
С земли вскочил. Говорит:
– Легко-то как! И засмеялся.
– Домой пора. Жена меня заждалась.
Свистнул своего боевого коня. Вскочил на него одним махом. Видит, у старухи слезы льются.
– Ты что, мать, закручинилась, слезы льешь? Може, чем подсобить?
А та в ответ:
– Мне от этой жизни ничего не надо. Всем я довольна. А слезы от старости сами льются.
– Ну, тогда, – говорит Петр, – прощевай. Не поминай лихом.
– Прощевай, – говорит Аксинья. И рукой ему махнула, поезжай, мол, с Богом, не до тебя тут.
И поехал казак в одну сторону, а старуха пошла в другую.
Жил-был казак по имени Игнат. Сам из себя видный. Здоровенный такой, батареец. Усы торчком. Грудь колесом. Об лоб хоть поросенка бей, ему хоть бы что! Всем казак взял. Вот настала пора жениться. Приглянулась ему одна молодица. Маленькая такая, худенькая. И лицом не вышла. И чего он в ней такое нашел? Вся родня против была, а Игнат уперся на своем, хоть кол на голове теши.
– Люба она мне, и все. Если не посватаете, совсем не женюсь.
Делать нечего, если такая любовь. Кто ж устоит. Поженили их. День живут молодые, два, песни поют. На третий спор у них вышел. Жена-то хоть с виду незавидная, характер до чего ж вздорный имела. Игнат ей слово, она ему два. Он ей два, она десять в ответ. Скажет он, к примеру: «Свари щец». Так она кашу сварит. Он ей: «Хочу блинов с каймаком». А она щей наварит.
И пошла у них жизнь. Пупырыть на пупырыть. Не жизнь – мученье. «Ну ничего, – думает Игнат, – ты настырная, а я тебя настырней».
