– Куда-то, – пробормотал Онкельскрут. – Я, пожалуй, пойду опять ловить рыбу, ненадолго. Этот пикник мне не нравится. В нем нет ничего веселого.
– Ну вспомни же, – просил хемуль. – Подумай. Мы тебе поможем. Где ты видел письмо в последний раз? Подумай, куда бы ты его спрятал, если бы нашел сейчас?
– Я в отпуске, – упрямо ответил Онкельскрут, – и я могу забывать все что хочу. Забывать очень приятно. Я собираюсь забыть все, кроме некоторых мелочей, которые очень важны. А сейчас я пойду и потолкую с моим другом – предком. Он-то знает. Вы только предполагаете, а мы знаем.
Предок выглядел так же, как и в прошлый раз, но сейчас у него на шее была повязана салфетка.
– Привет! – сказал Онкельскрут, покачав головой и притопывая. – Я ужасно огорчен. Ты знаешь, что они мне сделали? – Он немного помолчал. Предок тоже покачивал головой и притопывал. – Ты прав, – продолжал Онкельскрут, – они испортили мне отпуск. Я, понимаешь, горжусь тем, что мне удалось так много всего забыть, а теперь вдруг, извольте, велят вспомнить! У меня болит живот. Я так зол, что у меня заболел живот.
В первый раз Онкельскрут вспомнил про свои лекарства, но он забыл, куда их подевал.
– Они были в корзинке, – повторил хемуль. – Он говорил, что лекарства у него в корзинке. Но корзинки в гостиной нет.
– Может быть, он забыл ее где-нибудь в саду, – сказала Мюмла.
– Он говорит, что это мы виноваты! – закричала Филифьонка. – При чем тут я? А я-то еще угощала его горячим смородиновым соком, который ему так нравится!
Она покосилась на Мюмлу и добавила:
– Я знаю, что Муми-мама подогревала сок, когда кто-нибудь болел. Но я все-таки сварила его на всякий случай.
– Прежде всего я прошу всех успокоиться, – заявил хемуль, – и я скажу, что каждому нужно делать. Стало быть, речь идет о бутылочках с лекарствами, бутылочке коньяка, письме и восьми парах очков. Мы разделим сад и дом на квадраты, и каждый из нас...
– Да, да, да, – поддакнула Филифьонка. Она заглянула в гостиную и с тревогой спросила: – Как ты себя чувствуешь?
– Неважно, – отвечал Онкельскрут. – Как можно себя чувствовать, когда тебе предлагают суп с жирной пленкой и не дают ничего спокойно забывать? – Он лежал на диване, укрывшись целым ворохом одеял, на голове у него была шляпа.
– Сколько тебе лет, собственно говоря? – осторожно спросила Филифьонка.
– Умирать я пока не собираюсь, – весело заявил он, – а тебе-то самой сколько лет?
Филифьонка исчезла. Повсюду в доме открывались и закрывались двери, из сада доносились крики и беготня. Все думали только об Онкельскруте.
"Эта корзинка может оказаться где угодно", – думал Онкельскрут беспечно. В животе у него больше не крутило.
Вошла Мюмла и примостилась к нему на край дивана.
– Послушай, Онкельскрут, – сказала она, – ты такой же здоровый, как я. Ничего у тебя не болит, сам знаешь.
– Возможно, – отвечал он. – Но я не встану до тех пор, пока мне не устроят праздник. Совсем маленький праздник для такого пожилого, как я, и который справился с болезнью!
– Или большой праздник для Мюмлы, которая хочет танцевать! – тактично добавила Мюмла.
– Ничего подобного! Огромный праздник для меня и предка! Он уже сто лет ничего не праздновал. Сидит себе в шкафу и горюет.
– Если ты веришь этому, значит, можешь верить чему угодно, – сказала Мюмла, ухмыляясь.
– Нашел, нашел! – закричал за окном хемуль. Двери распахнулись, все сбежались в гостиную, сгорая от любопытства. – Корзина была под верандой! – радостно объяснил хемуль. – А лекарство стояло на другом берегу реки.
– Ручья, – поправил Онкельскрут. – Сначала подайте мне лекарство.
Филифьонка налила ему капельку в стакан, и все внимательно следили за тем, как он пьет.
– Может, ты съешь по одной таблетке из каждого пакетика? – спросила Филифьонка.
– И не собираюсь, – ответил Онкельскрут и со вздохом откинулся на подушки. – Только не вздумайте говорить мне неприятные вещи. Я все равно не смогу окончательно выздороветь, пока мне не устроят праздник...
– Снимите с него ботинки, – сказал хемуль. – Тофт, сними с него ботинки. Это первое, что нужно сделать, когда болит живот.
Хомса расшнуровал Онкельскруту ботинки и снял их. Из одного ботинка от вытащил скомканную белую бумажку.
– Письмо! – закричал Снусмумрик. Он осторожно расправил бумажку и прочитал: "Будьте добры, не топите кафельную печь, там живет предок. Муми-мама".
Филифьонка старалась не думать об удивительных существах, что жили в шкафу, и пыталась отвлечься, забыться за делами. Но по ночам она слышала слабые, еле различимые шорохи, а иногда слышалось, как кто-то нетерпеливо скребется по плинтусу. А однажды у ее изголовья тикали часы, предвещавшие смерть.
Самый приятный момент за целый день наступал для нее, когда она ударяла в гонг, созывая всех к столу, и когда выставляла в темноте на крыльцо помойное ведро. Снусмумрик играл почти каждый вечер, и Филифьонка хорошо запомнила все его мелодии. Однако она насвистывала их, лишь когда была уверена, что ее никто не слышит.
Однажды вечером Филифьонка сидела на кровати и думала, какой бы ей найти предлог, чтобы не ложиться спать.
– Ты спишь? – спросила Мюмла за дверью и, не дожидаясь ответа, вошла в комнату.
– Мне нужна дождевая вода, вымыть голову, – сказала она.
– Еще чего! – ответила Филифьонка. – По-моему, речной водой мыть ничуть не хуже. Возьми из среднего ведра. А это вода из источника. Выполощешь дождевой. Да не лей на пол.
– Я вижу, ты пришла в себя, – заметила Мюмла, ставя воду на огонь. – Между прочим, такая ты намного симпатичнее. Я явлюсь на праздник с распущенными волосами.
– На какой это праздник? – резко спросила Филифьонка.
– В честь Онкельскрута, – ответила Мюмла. – Разве ты не знаешь, что мы завтра устроим праздник в кухне?
– Вот оно что! Это для меня новость! – воскликнула Филифьонка. – Спасибо, что сказала! Стало быть, праздник, который устраивают, оказавшись вместе, отрезанные от мира, сметенные ветром жизни в один стог. А в самый разгар праздника гаснет свет, и когда его зажигают снова, видят, что в доме одним гостем меньше...
Мюмла с любопытством уставилась на Филифьонку.
– Иногда ты меня удивляешь. Недурно сказано. А потом исчезают один за другим, и под конец остается лишь один кот, что сидит и умывает лапой рот на их могиле!
Филифьонка вздрогнула:
– Вода, должно быть, уже согрелась. А кота у нас нет.
– Его нетрудно раздобыть, – сказала, ухмыльнувшись, Мюмла. – Стоит только пофантазировать немного, и будет тебе кот. – Она сняла кастрюлю с огня и открыла дверь локтем. – Спокойной ночи, – сказала она, – и не забудь уложить волосы. Хемуль сказал, что ты сумеешь украсить кухню, что у тебя артистический вкус. – Тут Мюмла ушла, проворно закрыв дверь ногой.
Сердце Филифьонки сильно стучало. У нее хороший вкус, хемуль сказал, что у нее артистический вкус. Какое прекрасное слово! Она повторила его много раз про себя.
Филифьонка взяла керосиновую лампу и отправилась в ночной тишине искать украшения в стенном шкафу над маминым гардеробом. Картонки с бумажными фонариками и лентами стояли на своем обычном месте на самом верху, в правом углу. Они были нагромождены одна на другую и закапаны стеарином. Пасхальные украшения, старые поздравительные открытки "С днем рождения!". На них сохранились надписи: "Моему любимому папе", "Дорогой Хемуль, поздравляю тебя с днем рождения", "Мы крепко любим свою дорогую крошку Мю", "Сердечно желаем тебе, Гафса, успехов в жизни". Видно, Гафсу они не так сильно любили, как Мю. А вот и бумажные гирлянды. Филифьонка снесла их вниз в кухню и разложила на столике для мытья посуды. Она смочила волосы, накрутила их на бигуди. При этом она все время насвистывала один мотив, очень точно и правильно, о чем сама не подозревала.
Хомса Тофт слышал, как они говорили о празднике, который хемуль называл вечеринкой. Он знал, что каждый должен будет выступить, и догадывался, что на вечеринке нужно быть общительным и приятным для всей компании. Он себя приятным не считал и хотел одного – чтобы его оставили в покое. Он пытался понять, отчего так разозлился тогда за воскресным обедом. Тофта пугало, что в нем жил какой-то совсем другой хомса, вовсе ему незнакомый, который может в один прекрасный день снова появиться и осрамить его перед всеми. После того воскресенья хемуль один строил свой дом на дереве. Он больше не кричал на хомсу. И обоим им было неловко.
"Как это я мог так сильно разозлиться на него? – рассуждал Тофт. – Злиться было вовсе не за что. Ведь раньше я ничего подобного за собой не замечал. А тут злость поднялась во мне до краев и обрушилась водопадом. А ведь я всегда был таким добрым".
И добрый хомса отправился к реке за водой. Он наполнил ведро и поставил его у палатки. В палатке сидел Снусмумрик и мастерил деревянную ложку, а может, и ничего не делал, просто молчал с умным видом. Все, что Снусмумрик делал и говорил, казалось умным и рассудительным. Наедине с собой Тофт признавал, что ему не всегда понятно сказанное Снусмумриком, но идти к нему и спрашивать о чем-нибудь не решался. Ведь Снусмумрик иной раз вовсе не отвечает на вопрос, знай, говорит себе про чай да про погоду. А то прикусит трубку и издаст неприятный неопределенный звук, и тебе начинает казаться, что ты сморозил какую-нибудь глупость.
