— О чем он там еще? — громыхнул медведь басом.
— Да говорит что ты это от меня мед спрятал, чтобы не потчевать меня.
— Вот брехун, возмутился медведь и грохнул на стол миску с мёдом. — У меня и в мыслях не было такого. Садись, угощайся.
Сидела Лиса за большим столом, ела большой ложкой из большой миски мед, а Сверчок тирикал себе в углу свою всегдашнюю песенку. Слушал его медведь и думал: «Какие квартиранты бывают... Живет в моей берлоге, моим теплом греется и выдает мои тайны. Ну погоди, вот Лиса уйдет, доберусь я до тебя, предатель...»
Пришла к Ежику старость и пригнула его к земле, старичком сделала — стареньким-стареньким. Глянешь на него и удивишься — и как в нем еще душа, в таком хилом, держится. Кажется, вздохнет сейчас еще раз, а уж еще раз вздохнуть и силы не хватит.
Но хватало у Ежика силы не только на новый вздох, но и на сказку. Уйдут молодые ежики на охоту, кликнет он к себе ребятишек, предупредит:
— Ну, у меня не шалить и не содомить. Сидеть тихо.
И начнет им разные лесные истории рассказывать. Жил он долго, повидал много, слушай только. А как- то сбежались к нему ежата, сказки ждут. Он и говорит им:
— Расскажу я вам, ребятки, сегодня о себе самом Вы знаете, какой я когда-то бедовый был да сильный.
у-у-у! Бывало, наколю на себя осенью десятка полтора яблок и цесу их домой и хоть бы мне что.
Слушают его ежата и пересмеиваются между собой: ну ведь это же небыль. Шутит дедушка Ежик. Где уж ему полтора десятка яблок на себе унести, когда его и одно к земле придавит. Дышит чуть, а тоже хвастается — полтора десятка! Куда ему, ветхому такому, яблоки носить.
А Ежик щурит маленькие глазки, рассказывает:
— А вы знаете, ребятки, сколько во мне когда-то прыти было, у-у-у! Один раз поймали меня школьники и унесли к себе в живой уголок. Забыли вечером дверь закрыть, я и убежал. И всю ночь по степи бежал, пока до дому не добежал.
Слушают его ежата и пересмеиваются между собой: ну ведь и это небыль. Шутит дедушка Ежик. Где уж ему пробежать столько, когда он вон чуть сидит даже. Дохни на него, посильнее, он и повалится. А тоже хвастает — всю ночь бежал.
А Ежик щурит маленькие полинявшие глазки, рассказывает:
— А какой я на озорство гораздый был, у-у-у! Расшалюсь, бывало, ну прямо на голове хожу.
Слушают его ежата и пересмеиваются между собой: ну ведь небыль же и это. Шутит дедушка Ежик. Какой из него озорник, где уж ему на голове ходить, когда уж он на ногах без помощи стоять не может, а хвастается.
И чтобы уличить Ежика во лжи, спросил его Ежонок:
— И когда же это было, дедушка Еж?
— Когда я молодым был,— ответил Ежик.
И прыснули ежата в ладошки —ну ведь небыль же и это. Шутит дедушка Ежик. Никогда он молодым не был. Они уж вот с весны живут, и всё время он старенький-старенький. Ох, уж эти старики, как они хитро шутить умеют. Наскажут такое — только слушай. Молодым, говорит, был. И кто ему поверит?
Повадился медведь Тяжелая Лапа к Лисе в гости ходить. Не успеет через порог перевалить, а уж спрашивает :
— Чем ты меня, Лиса, сегодня потчевать будешь?
Так и хочется Лисе крикнуть:
— Колом по башке.
Совсем медведь одолел ее. Но как крикнешь? Он — медведь. Он такое с тобой сотворить может, что и голоса навсегда лишишься.
Крепится Лиса, хоть и надоело ей кормить медведя. И вот как-то поймала она куропатку в роще, ощипала ее, только есть собралась, а медведь лезет через порог.
— Здравствуй, Лисонька.
И за стол вдвинулся:
— Ну чем ты меня сегодня потчевать будешь? Готов я.
«Ну, — думает Лиса, —была не была, а сейчас я тебе все, косолапый, скажу. Хватит тебе объедать меня».
И сказала:.
— Бессрамный ты, ни стыда в тебе, ни совести. За космы бы тебя да мордой в грязь.
И поднялся медведь Тяжелая Лапа во весь рост:
— Что?!
Тут же у Лисы и сердце в пятки ушло. Совсем она
иным голосом заговорила:
— Совести, говорю, в тебе нет. Не мог ты разве раньше прийти? Уж я ждала тебя, ждала... Куропатку вон ощипала.
— А, ну тогда другое дело, — опустился медведь на лавку и куропатку к себе придвинул.
Наклонился над нею, приглядывается, с какого конца есть ее. Жалко Лисе куропатку стало. «Ну,— думает, — сейчас уж я тебе все скажу, косолапый. Пора тебя отучить от моего дома, дармоеда».
И сказала:
— И все же ни стыда в тебе, ни совести. Что ты на мою куропатку глаза пялишь?
— Что?! — забасил медведь и с лавки приподнялся.
И опять у Лисы сердце в пятки ушло. Совсем она иным голосом заговорила:
— Бессовестный, говорю, что ты на мою куропатку смотришь? Ее поскорее есть надо, а ты глядишь только.
— А> ну тогда другое дело, — прогудел медведь и съел куропатку. Поднялся из-за стола и пошел к порогу.
«Ну, — думает Лиса, — уж сейчас я тебе, косолапый, все скажу. Оставил меня голодать».
И сказала:
— Не приходи ко мне больше, окаянный.
— Что?! — повернулся медведь Тяжелая Лапа.
И сразу понежнела Лиса:
— Не приходи, говорю, ко мне больше поздно так. Уж я всегда жду, жду...
-— А, это другое дело, — прогудел медведь и головой покачал, — ох, и язык у тебя острый, так и колется... Ну уж ладно, так и быть, я завтра пораньше приду.
И пришел. Только Лиса гуся разделала, а он лезет через порог, кряхтит.
— Чем ты меня, Лисонька, сегодня угощать будешь?
Лиса покраснела вся от гнева:
— Колом по башке, — кричит.
— Что?!— возвысился над нею медведь.
И простонала Лиса:
— Колом по башке, говорю, угостила бы тебя, если бы не люб ты был мне, а то вон гуся приготовила.
— А, — прогудел медведь Тяжелая Лапа и вдвинулся за стол, — а я уж думал... Ну, где твой гусь-то?.. У, мясистый какой. Волоки его сюда скорее, готов я.
Заболели у Бурундука зубы, тяжело ему стало орешки грызть. Попробовал камешком колоть их, лапки отшиб. Увидел, Белка по веткам кедровым скачет, позвал ее.
— Зубы, — говорит, — у меня болят. Давай, ты мне будешь орешки грызть, а я тебя буду кормить за это.
Согласилась Белка. Усадил ее Бурундук за стол, орешками потчует:
— Сперва сама поешь, а потом уж мне грызть будешь.
Наелась Белка, стряхнула скорлупки ореховые с груди, спрашивает:
— Сколько тебе на день орешков нужно?
— Да пятьдесят разгрызи и хватит мне, — сказал Бурундук и насыпал перед Белкой горку орешков. — И не спеши, я тебя не тороплю. Как управишься. Сам
знаю — нелегкое это дело.
Подсела Белка к орешкам — хруп, хруп, — нахрупала пятьдесят штук, придвинула к Бурундуку:
— Ну вот, тебе на день хватит. Ешь, а я побегу поиграю.
Взбежала по кедру на макушку и ну по веткам скакать. И призадумался тут Бурундук, раскинул умом. Нет, думает, плутовство это: час работать, день гулять. Он думал, что Белка весь день будет ему орешки грызть, а она за полчаса управилась.
И сказал Бурундук Белке:
— Не нужна мне такая помощница: ты на меня всего полчаса трудишься, а я тебя весь день корми.
— Так я же тебе на весь день орешков нагрызаю, тебе же больше не надо.
— Все равно плутовство это, — сказал Бурундук и прогнал Белку.
И теперь по всем дням сидит Бурундук у пенечка и колет на нем орехи камешком. Один раз попадет по ореху, а три раза по пальцам. Плачет от боли, а Белку не зовет: уж больно быстро она с работой управляется, за что ее кормить?
Жил в степи Хорь. Бывало, стоило ему только высунуть голову из норы, как все суслики прятались. Больно он ловко расправлялся с ними. Где найдет, там и придушит.
— Будешь, — говорит, — знать, как таскать зерно с колхозных полей.
Вот какой это был Хорь. По всей степи о нем слава добрая шла. По сто двадцать сусликов в год съедал, а душил еще больше. Но и он жил-жил да и умер. А сын и теперь живет. Но он совсем не в отца пошел. Ленивый — жуть. Только отцом и славен.
Придет к какому-нибудь хорю в гости и говорит:
— Ты знаешь, у меня отец какой был?
И начинает об отце своем рассказывать. Рассказывает-рассказывает и вдруг спросит:
— У тебя не найдется поесть чего-нибудь? Что-то проголодался я будто.
Как не угостить чем-нибудь сына такого знаменитого отца. А Хорек поест, скажет:
— Да, великим Хорем отец мой был.
И опять начинает об отце рассказывать. Рассказывает-рассказывает и спросит между прочим:
— А у тебя не найдется чего-нибудь в дорогу мне, а то вдруг поесть захочу.
