Так чего ж ему тогда серчать на странников? Пускай они немало дорог истоптали, а всё одно такой красоты, какую он, безногий, сегодня в окне-иконе узрел, сроду не видывали. И так стало ему жалко горемычных, что он растоптал свой гнев, аки змею подколодную, и тут же повинился:
– Извините, дурачину пустоголовую!
– Почто винишься, мо́лодец?
– Да вот подумал, что смеётесь вы над калекою. Ведь я ужо двадцать лет на печи сижу. Меня матушка из рук кормит, а батя горшки выносит, как за дитём малым. Ходили б ноги, так я не только квасу вынес, а сам бы пошёл за вами на край света поводырём и прислугою.
– Лепо говоришь, добрый мо́лодец! Да что-то не верится… – покачал головой второй калика.
– Гнев змеиный растоптать много трудов надобно, да только добро в себе сотворить во сто крат труднее, – добавил третий, стукнув клюкой о землю. – Слаб ты ещё, парубок, с нами идти…
– Слаб? – воскликнул Илья и, одним махом согнув разогнутую давеча подкову, бросил её в окно под ноги странникам.
Самый высокий нагнулся, пробежал пальцами по железному кренделю и молвил с укоризной:
– Подковы гнуть, пустое дело. Сколько не гни, а жизнь всё равно в баранку скрутит, если душою хил. Ты Илья однако не серчай, а слушай и на ус мотай. Расскажу тебе одну прежнюю историю. А поймёшь или нет – твоя забота!
Старик сбросил заплечный мешок, опёрся поудобнее на клюку и неспешно заговорил:
– Жил, стало быть, один монах… Истый подвижник… Дабы дух свой укрепить паче гранита, строгим постом себя распинал и честною молитвою страсти укрощал. И такого совершенства на этом поприще достиг, что многие у него смиренномудрию учились.
И вот однажды решил монах веру свою испытать. Вспомнил он слова Спасителя, что тот, кто имеет веру хотя бы с горчичное зерно, может передвигать горы. А посему решил он семь дней и семь ночей коленопреклоненно воздавать вдвое усиленные, или сугубые молитвы, чтобы гора, высившаяся на горизонте, к его келье подошла. И молился монах, и пост держал безводный, и колени о каменный пол до крови изъязвил.
А на восьмое утро выглянул в оконце и пошатнулся от горя, ибо гора стояла на своём месте. И тогда он воскликнул…
Высокий глянул на Илью и спросил:
– Как мыслишь, что он изрёк?
Илья задумался, но старец, похоже, не надеялся на правильный ответ, потому не стал долго ждать и промолвил:
– Монах пошатнулся от горя и воскликнул: «Я так и знал!».
– Выходит, он с самого начала не веровал, что гора сдвинется?
– Правильно рассудил! Тогда ответствуй, а ты зачем двадцать лет твердишь «Господи, помилуй»? Ведь всё равно сиднем сидишь, ибо слова без веры пусты, как высохший колодец.
– Я верую! – горячо выдохнул Илья. – Верую, что Господь исцелит меня, коли будет на то Его воля! Потому и молюсь…
– Тогда – встань и иди!
Илье показалось, что слова старика ожгли его душу, словно калёное железо. Ведь душа давно ждала этих слов и несла свой крест с терпением, не предаваясь безысходной скорби. Как бы плохо порой ни приходилось, с губ Ильи не слетали слова уныния, наоборот, он, бывало, утешал матушку и батю, когда те, глядя на сыночка, не могли сдержать слёз…
– Встань и иди! – вновь услышал Чоботок.
Радостная надежда наполнила сердце калеки. И эта надежда была непоколебима, как краеугольный камень, на котором вырастают стены.
– Иди!
«Господи, помилуй!» – одними губами прошептал Илья, и вдруг эти привычные слова открылись ему во всей глубине. «Господи» – это вовсе не господин, строго взирающий на своих слуг. «Господи» – это Отец, к которому любящие дети тянут руки. А «помилуй» – это не просто «прости», это СПАСИ! Ведь если ты угодил в глубокую яму и карабкаешься из неё, а ладони в поисках опоры ощупывают податливую землю, которая комьями скатывается вниз, а ноги не находят хотя бы крохотного уступа, и ты знаешь, что через миг снова окажешься на дне… – зачем тебе прощение?
Тебе нужна помощь!
Илья повернулся к иконе Спасителя, и вдруг словно увидел протянутую ему сильную руку.
Без промедления он ухватился за неё и шагнул с полатей…
* * *
… Наверное, он бы меньше удивился, ежели бы взмыл под облака. Хотя поначалу ему так и показалось. Ухнуло сердце и покатилось вниз, а в голову шибануло колючим весельем, как от матушкиного квасу, словно он и впрямь летел в небо.
– Ай! – закричал Илья. – Что за чудо расчудесное?
Но страннички только усмехались в усы, потому что не было никакого расчудесного чуда. Никуда не летел Илья, а стоял посреди избы, подпирая головой потолок, а его ноги, как два могутных столпа впечатались в пол и легко держали богатырское тело.
– Стою!!! – наконец выговорил он. – Чу́дны дела Господни!
– Чудны и непостижимы… – подтвердил высокий старик. – Ты просил, и Бог дал, а какой мерой, не нам судить, ибо каждому по вере воздаётся… Ну, иди, аль ты к полу прилип?
– И квасу заедино принеси, коль обещал, – проговорил второй странник.
– А мы проверим, как он в нос шибает, – добавил третий.
* * *
Пока калики пили ядрёный клюквенный квас и нахваливали матушку, Илья как заведённый ходил по двору, бил босыми пятками в землю, приседал и даже пару раз подпрыгнул. Всё было в порядке: ноги работали! Неожиданно Илья вспомнил батюшкины сетования по поводу ножной силы, что в руки ушла. Иван Тимофеевич чаял, чтобы сила эта когда-нибудь снова поделилась поровну. «Наверное, руки у меня теперь вдвое слабее стали, – загрустил Илья. – Надо бы проверить».
Он подобрал с земли согнутую подкову, что давеча кинул старцам под ноги и сжал её левой дланью.
– Хруп! – сказала подкова, разваливаясь на две половинки.
– А силы в тебе прибавилось, – проговорил высокий, смахивая с усов ядрёную пену. – Как орех, подкову расколол!
– А батя говорил, что, если я встану, половина силы из рук в ноги перейдёт.
– Значит, ошибся батя. Нынче вся сила, которую ты не растратил за двадцать лет, тебе дарована за смирение, ибо ты не изводил ближних своей немощью, а терпел и молился. Ежели и впредь так поступать будешь, то сила богатырская тебе ещё много лет послужит.
– Но и ты должен Богу послужить: сперва ратными подвигами, а потом и монашескими, – сказал второй странник.
– А я думал с вами идти, мир людской посмотреть, пыль из дорог повыбить…
– Разные у нас пути, – оборвал Илью третий старец. – Ты думаешь, отчего мы слепы? А чтоб не видеть, как святую Киевскую Русь супостаты распинают и глумятся над верою Православною. Вот очистится земля наша от скверны, росой Божьею умоется, тогда мы и прозреем сызнова… Как раз для этого твоя силушка и сгодится.
– С супостатами биться готов, только я ж сроду меча в руках не держал.
– Эка беда! Ещё подержишь, – усмехнулся высокий и, опрокинув заплечный мешок, вытряс на землю щит, меч и шлем, похожий своими плавными обводами на церковный купол.
Вынутый из ножен меч сверкнул сталью – такой же твёрдой, как дивный камень адамант, что равно умеет блистать на княжеском перстне и резать стекло, аки нож бересту. Меч был большим и тяжёлым, но в богатырской длани Ильи, он казался лёгкой хворостиной.
Илья вышел за ворота и осторожно взмахнул своим оружьем, а потом ещё раз и ещё. И вот диво: с каждым разом его движения становились увереннее и точнее. Внезапно он крутнулся вокруг себя и наотмашь саданул клинком по стволу старого, но ещё крепкого клёна. Удар вышел такой силы, что меч разрубил ствол и клён с шумом повалился наземь, подняв тучи пыли.
– Откуда я это умею? – спросил поражённый Илья.
– Кого Господь благословляет, у того всё получается, – ответил высокий. – Только не забывай просить.
* * *
Внезапно послышалось могучее ржание, и из-за дома вышел конь. Такого дива Илья ещё не видывал. Спину коня украшало – богатое седло белой кожи. Его ноги были похожи на крепкие колоды, под атласной шкурой бугрились мышцы, глаза горели как скатные яхонты, косматая грива играла чёрным бархатом, а статью он был чуть ли не вдвое крупней любого карачаровского тяжеловоза. Но несмотря на внушительные размеры, конь был быстр и лёгок, словно бабочка. Едва касаясь копытами земли, он подлетел к Илье и ткнулся в ладонь мягкими губами.
– Бурун… Бу́рушка… – ласково приговаривал Илья, поглаживая густую гриву.
Он не знал, откуда взялось это имя, но коню оно явно пришлось впору, потому что своей неуёмной силой Бурушка был похож на морской бурун, что бурлит и пенится у гранитных скал.
Передним копытом скакун аккуратно потрогал землю и взмахнул шёлковым хвостом, словно приглашая всадника в седло: мол, посмотрим на что ты годен. Илья поначалу оробел, но увидев, что странники одобрительно кивнули, беркутом взлетел на коня и радостно дохнул в настороженное ухо: «Давай, Бурушка!».
Конь взвился на дыбы и бросился вперёд. Скок! – и Карачарово осталось позади, а под ноги скакуна легла степь широкая. Почуяв простор, Бурушка рванул во весь опор. Зашумела ковыль-трава, засвистел-загудел ветер, заметались птицы в вышине, пытаясь догнать чудо-коня.
