Хотя по части забав с малышнёй Бамбулю далеко до старшего брата. Бавван был уже подросток, отличался завидными размерами и больше всего любил коротать время поблизости от огнедыров, вдыхая густой, чёрный, полный сажи дым. Домой он приходил ближе к полуночи, пропахший гарью, с подпалинами на руках и загривке и первым делом принимался мучить новородков. Они смешно тявкали на него и откатывались к дальней стенке ящика. Минут через пять поднимался страшный крик и плач, иной раз такой оглушительный, что люди на земле от страха прибавляли шагу, им чудилось, что где-то воют волки.
— Ну ты и зловреда, спасу от тебя нет! — гордо и радостно хвалила Баввана мамаша Бажаба и даже награждала тумаком по макушке.
Потом она отправлялась по своим делам: помучить кого-нибудь, пощипать, постращать. Бавван раздувался от гордости вдвое против прежнего, вставал посреди норы и крутил хвостом разные финты, а Бамбуль, наоборот, делался словно бы вчетверо меньше, забирался в дальний угол и горько вздыхал. Его мамаша вообще не замечала. Он был для неё недостаточно плохим, как ни старался. Чего только он не перепробовал! И пукал за столом, и рыгал, и сыпал обкусанные когти в еду, и сморкался бабушке в волосы. Но нет — для мамы Бажабы всё это не тянуло на настоящее плохое поведение, потому что сама она была ужас что такое. Даже описать нельзя — бумага не выдержит. Папа Бабадур, знатный бес и не робкого десятка, тихо забивался в угол, когда появлялась мамаша Бажаба.
Постепенно подземье просыпалось, наполняясь звуками. Сперва тихими: один кашлянул, другой хрюкнул. Потом погромче: вокруг стали шипеть, сморкаться, пукать. Потом обычными утренними: двоебрюхи целыми выводками ползли по своим делам; медноедки принялись понемногу копать землю; зашумели визгли; вухезвоны со скрежетом потирали лапки. Просыпаясь, с хрустом потягивались злыдни.
Проснулась и мама Бажаба. Бамбуль услышал, как она встала с лежанки. Подошва горы при этом просела и крякнула, а освободившаяся от ноши лежанка приподнялась с характерным утренним щелчком. Бамбуль отступил в сторону, чтобы не столкнуться с мамой лицом к лицу. Только что проснувшуюся Бажабу опасались даже домашние. А тут она ещё неловко ударилась головой о каменный выступ. Гора задрожала. Мамаша хрюкнула, гукнула и высморкалась — с потолка посыпалась земля, а люди наверху схватились за зонтики: им послышался гром.
Когда мама проходила мимо, Бамбуль юркнул обратно на лежанку и притворился спящим. Проснулся и папа Бабадур, и они с мамой по-семейному переругивались у огня.
— Чтоб мне лопнуть! — крикнула Бажаба, и камни посыпались, как при настоящем камнепаде.
У взрослых на земле от этого разболелась голова, а ребята, бежавшие в школу, принялись дразнить друг друга и кидаться камнями.
— Что? Что такое? — спросил папа, поджимая хвост.
— Ты разве не видишь? Огонь чуть теплится! — кричала Бажаба. — Быстро раскочегарь угли, пока всё не потухло!
— А как же завтрак? — тихо отбивался Бабадур, и голос его дрожал. — Детей накормить надо. И новородков.
— Забудь! — рявкнула мама и с громким топотом исчезла в дали коридора, но напоследок крикнула через плечо: — Пусть земли поедят!
Мамашин топот прогремел по всему подземью, вызвав пару обвалов (один камень попал Бамбулю прямо по затылку), и докатился до людей. Они забеспокоились. Тысячу лет тому назад люди бы сказали, что это несутся злые духи на чёрных конях похищать души людей. Но в наше учёное время все грешат на дорожные пробки или на какой-нибудь вертолёт. Задрожали стёкла. Волнистые попугайчики потеряли по нескольку пёрышек. У морской свинки открылась язва желудка. Родители заговорили о деньгах. Друзья рассорились. Обычные мелкие неприятности.
Когда топот стих, Бамбуль расслышал знакомые звуки: папа хлопотал в обжорной норе и время от времени стонал — не мог в потёмках ничего найти. Бамбуль пошёл к папе.
Тот стоял к нему спиной, не очень широкой, и сутулился. Как и у многих других чертей, рогов у Бабадура не было. Мама Бажаба иногда подшучивала над этим, но папа почему-то не смеялся со всеми вместе, а замолкал, замыкался в себе, уходил в самый тёмный коридор в их норе и выходил оттуда только вечером — готовить ужин.
Зато у Баввана рога уже стали пробиваться. На лбу выскочили две шишки, и за едой Бавван только и рассказывал, какое это мучение и как это щекотно, когда рога пробиваются. Бамбуль подозревал, что Бавван всё выдумывает, его золой не корми — дай приврать, но папа от таких рассказов всегда терял аппетит. У них в роду рогов не было ни у кого — ни у дядей, ни у кузенов.
— Это по наследству передаётся, — объяснял папа. — Бывают черти рогатые, а бывают безрогие.
Бамбуль вот чувствовал, что он наверняка будет безрогим. Кстати, гораздо хуже не иметь хвоста, чем рогов. На наимудрейшего Ибн-Кошмарыча многие смотрели с недоверием, а всё из-за его бесхвостой задницы. Сам наимудрейший утверждал, что хвост у него был, но во время его земных странствий хвост откусила собака. Ротвейлер, говорил он. Слово было такое странное, что никто россказням наимудрейшего не верил. Один Бамбуль.
Он вообще верил всем рассказам Ибн-Кошмарыча, но особенно охотно верил историям о подушках. И ему не было никакого дела до того, есть у Ибн-Кошмарыча хвост или нет.
У самого Бамбуля был отличный маленький хвост, который скатывался в мягкие колечки. Бамбуль очень гордился своим хвостом, но даже его он готов был променять на что угодно, лишь бы его детские зубы стали настоящими. А то хоть из норы не выходи.
Папа обернулся, увидел Бамбуля и ойкнул.
— Ой, это ты? — Сделав вдох, Бабадур выпрямил спину и закрутил кренделем хвост, до того лежавший на полу, как верёвочка. — Хорошо, что ты проснулся. — Он высморкался прямо на землю, прокашлялся. — Мне надо срочно в топку, огонь тухнет. Я даже новородкам не успеваю еду приготовить. Ты сможешь дать им по змеиному яйцу?
— А мне? Я-то что буду есть? — спросил Бамбуль, и залихватское колечко на его хвосте расплелось.
Папа закатил глаза, потом два раза стукнул себя по голове, чтобы лучше думать.
— И ты голодным не останешься. Я тут вот нашёл несколько корешков одуванчика, в них должен оставаться сок. Пожуй-ка их, заодно и зубы расшатаешь. Кроме того, на скамейке лежит со вчерашнего праздника копчёная летучая мышь, и крыса вялится, она уж почти готова. Наешься?
— Угу, — без энтузиазма ответил Бамбуль.
Он поковырял летучую мышь, но не соблазнился: белый червячок прополз по поджаренной шкурке и залез в мясо. Крыса тоже пахла неважно. Бамбуль взял корешки и ушёл к себе. Они оказались сладкими и вполне съедобными, хотя малость подгнившими.
Вскоре задохали двоебрюхи, запыхали, как кузнечные мехи, — и вот уже загудело в огнедырах спасённое пламя. Жёлтые отсветы падали даже на Бамбуля, занятого обычным делом, — он сидел и дёргал зубы. Но сколько ни старался, зубы не поддавались. Может быть, они никогда не выпадут? Наверно, что-то с ним не в порядке. Прабабушка Бабура упомянула как-то, что он, наверное, подменыш — дитя человеческое. Она сказала это шёпотом, но Бамбуль услышал, и прабабушкины слова запали ему в душу, растревожили. Всё сходится: и его мелкие коричневые бессменные зубки, позор всего их рода, и то, что он единственный из всех чертей не может спать без подушки. Неужели он и вправду человек? Какой ужас!
Бамбуль потянулся, в плечах хрустнуло и заныло. Он нагнулся — вступило в спину. Голову он мог положить только на одно плечо, назад она не запрокидывалась. Попробовал покрутить головой — свело шею. Но тут задрожал потолок, и в дверях появился Бавван. Он прищурил жёлтый глаз, посмотрел на Бамбуля и спросил грозно:
— Чем ты тут занят, человеческая душонка?
— Ничем, — быстро ответил Бамбуль.
Стоит братцу разнюхать, что у него болит шея, как он тут же вцепится в неё и начнёт крутить, гнуть, тянуть и ломать, пока все косточки не разойдутся или не сдвинутся, так что шея будет хрумкать и болеть ещё несколько недель. Такое уже бывало, и повторять это испытание Бамбуля не тянуло. Тем более, он надеялся, что братец сейчас же пойдёт дальше по своим делам и в худшем случае прихватит корешки одуванчиков. Эх, будь у него подушка! Мягкая, рыхлая, как разваренный желудок ящерицы. Лёг бы он тогда на свою подушечку, повернулся на бок и заснул. Но чего нет, того нет.
А ещё наимудрейший Ибн-Кошмарыч рассказывал на последнем подземном шабаше, что люди доверяют подушкам все свои тайны, что они орошают их слезами и зарываются в них лицом. Чертей, почти всех, трясло от отвращения, они недоверчиво кривили губы и отплёвывались. Один только Бамбуль принял слова Ибн-Кошмарыча на веру. В том, что подушка может быть самым верным, неразлучным другом, его не надо было убеждать.
