А что Муравей что-то прячет на сосне, сосед не сомневался.
Муравей вскарабкался на самую макушку. сосны и стал смотреть в сторону востока. Там розовым полыхала заря. Муравей глядел на нее и шептал:
— Скоро, уже скоро. Я вижу.
И глаза его были розовыми от зари.
Сосед тоже смотрел в сторону востока. Видел небо. Оно упиралось в край поля, и заря как будто бы старалась поджечь его. Ничего особенного перед собой он не видел.
И вдруг Муравей закричал:
— Вот оно! Поднимается! Значит, и сегодня оно будет светить нам.
— Кто? не выдержал и спросил сосед.
И только тут Муравей увидел его, и глаза его засветились радостью:
— Ты тоже здесь? Ты тоже пришел посмотреть, . как всходит солнце. Правда, в его восходе есть что-то
такое... такое..! Я каждый день поднимаюсь сюда, чтобы посмотреть, как оно всходит.
Сосед ничего не сказал на это. Сопя он пополз вниз. Он думал: у Муравья на сосне что-то спрятано, может, что-то из еды, и тот поделится с ним. Он так
долго ждал, прозяб, а на поверку одни пустяки вышли. «Оказывается, зря лазил, живот оцарапал только. Эх...»
С вечера в рощу пришел туман. Деревья думали, что он останется до утра, но к полуночи он сполз в озеро. И все вокруг прояснилось и было таким же, как до тумана, только на кусту боярышника блестела капелька-росинка. Может, ее никто и не заметил бы, если бы она не сказала:
— Я — Росинка. А вы — кто?
Дубы переглянулись с вязами, и самый старый Дуб сказал:
— Каждый из нас в отдельности — дерево, а все вместе мы — роща.
— Понимаю, — заблестела Росинка и добавила: —
Роща, как это хорошо! А это что, большое, круглое?
— Озеро.
— А что такое — озеро?
Дубы опять переглянулись с вязами, и самый старый Вяз сказал:
— Озеро — это вода. Ты тоже вода, но только капелька воды. А если много-много капель собрать вместе, то это и будет озеро.
— Понимаю,—сказала Росинка и воскликнула: — Озеро, как это хорошо!
Где-то в камышах бунила выпь. В озере отражались темные берега, небо и звезды. Озеро показывало все это деревьям, а Росинка глядела и думала; «Если я тоже вода, значит, я тоже могу что-нибудь показать».
Ей хотелось вобрать в себя и небо и звезды. Но Росинка сказала:
— Я не озеро. Мне столько в себя не вместить. Сейчас ночь, и я возьму самое главное, самое важное, что есть в ночи.
И Росинка показала деревьям звездочку. Она вобрала в себя ее свет и держала его до утра. А утром в рощу пришел день. И стало вокруг светло и ясно.
В озере отражались зеленые берега, голубое небо. И солнце. Все это озеро показывало деревьям, а Росинка глядела и думала: «Я ведь тоже могу что-нибудь показать им».
Ей хотелось вобрать в себя и цветы, и небо, и солнце. Но она сказала:
— Я не озеро, много ль во мне силы. Сейчас день, и я возьму самое главное, самое важное, что есть в нем.
И Росинка показала деревьям солнце.
Речка текла к морю, а Камыш стоял у берега, молоденький, зеленый. И она звала его:
— Идем со мной. Смотри, какая глушь здесь. У моря лучше.
—г Это верно, — согласился Камыш, — но не могу я уйти: я здесь родился. Уйду я, и скажут все: вот оно как, не успел окрепнуть, а уже ищет, где лучше.
Речка звала, а Камыш кланялся ей и шептал:
— Спасибо, спасибо, но я пока не могу, не могу.
Все лето он рос. И вырос, стал высоким и гибким.
Речке он теперь нравился еще больше, и она еще настойчивее звала его:
— Ты стал такой красивый. Разве тебе, такому, в этой глуши жить? Идем к морю.
— Это верно, у моря не то, что здесь, — согласился Камыш, — но я не могу уйти: я здесь вырос. Уйду я, и скажут все: вот оно как, вырос у нас, а ушел к морю.
— Робеешь?
— Нет, — говорил он, — совесть не велит.
Но Речка звала, а Камыш кланялся ей и шептал:
— Спасибо, спасибо, но я пока не могу, не могу.
И не ушел.
Зиму он спал. Спала зимой и Речка, прикрылась льдом и уснула. А весной ожила Речка и опять пошла к морю. И Камыш окликнула:
— Идем, хоть посмотришь, какое оно, море.
За зиму Камыш высох, состарился, но Речка помнила его зеленым и гибким. И звала:
. — Идем.
Но он и, теперь отказался:
— Нет уж, куда идти мне теперь? Где зеленел, там и доживать свое буду.
Речка зовет, а Камыш кланяется ей и шепчет :
— Спасибо, спасибо. Но я здесь родился, вырос. Здесь и умирать буду.
И кланяется, кланяется:
— Спасибо, спасибо.
И никуда не идет.
Волчица жила в лесу. В степи жил Ветер. Часто по утрам он видел, как она возвращается с охоты, тяжелая от сытости. Свистел ей вслед. Он не любил ее, не любил ее уверенный волчий шаг, не любил хищный рык. У нее были крепкие зубы, но никто не радовался им.
Днем Волчица пряталась в сумраке леса, а по ночам уходила в деревню», шарила по сараям. Однажды на рассвете она вынесла из села ягненка и понесла в лес, роняя на траву капли его крови. Ветер летел за нею, просил возвратить ягненка матери, но Волчица даже не оглянулась.
И Ветер возненавидел ее. При встрече освистывал и стегал травами. Волчица не обижалась. Она привыкла, что все ругают ее, бранят.
В лесу, в темном влажном логове, у нее были волчата, дети ее. По ночам она уходила из дому, чтобы добыть им что-нибудь на завтрак. И была довольна, если удавалось накормить их досыта. Ее выследили трактористы, раскопали логово и унесли в село ее детенышей.
Весь день Волчица бегала по лесу, звала — может, хоть одному из пяти удалось спрятаться. А ночью она прокралась к селу. Ходила по темным улицам. Прислушивалась. Звала.
Потом долго выла у околицы — может, хоть на вой отзовутся. Выла до рассвета, тяжело и жутко. А утром, когда зацвела над степью заря, Ветер увидел, что за ночь она стала совсем седой и старой.
Она уходила от села в лес по зеленым луговым травам, и из тугих сосцов брызгало на цветы молоко ее, белое, пахучее. По этому теплому следу нашел ее в лесу Ветер и погрустил возле нее. Она плакала, а он сдувал с ее посеревших щек слезы и ничего не говорил : он не знал, что можно было сказать ей, чтобы она услышала.
Глубоко в роще лежал еще снег, и потому из рощи тек Ручеек. У берега его стоял Подснежник и, покачиваясь на тоненькой ножке, говорил:
—- Какой ты легкомысленный: журчишь, пенишься. Никакой в тебе серьезности. И когда ты повзрослеешь?
И отвечал Ручеек бойко:
— Вот разольюсь рекой, тогда и повзрослею.
Но рекой он не стал: кончился в роще снег, и Ручеек перестал течь.
— Беда невелика, — сказал Подснежник, — все равно он был легкомысленным: журчал, пенился. Никакой серьезности в нем не было.
Но вскоре ему захотелось пить, и он сказал:
— А ведь было совсем неплохо, когда Ручеек был рядом: не нужно было о воде думать. Но ничего, вот упадет дождик...
Но дождя не было, а солнце жгло. Подснежник задыхался от жажды. Он стоял и думал о Ручейке:
«Зря ты не течешь больше, Ручеек. Мне так не хватает тебя».
Только теперь, когда нажгло его солнце, понял Подснежник, что даже у самого легкомысленного ручейка вода нужная: она цветам и травам жизнь дает.
Всю весну й все лето Лодка плавала по реке от одного берега к другому, а осенью, с наступлением холодов и морозов, дедушка Никандр увез ее в село под навес сарая, где она и пережидает теперь метельную зиму. Под вой ветра и шорох снега ей вспоминается река и два берега. Они оба тревожились за нее. Каждому хотелось, чтобы лодка осталась возле него навсегда. И каждый обещал тихую спокойную жизнь.
Но Лодке не хотелось ни тишины, ни покоя. Ей хотелось без устали пересекать реку, бороться с течением, быть нужной людям. И она радовалась, когда за нею приходили, радовалась, слушая, как горласто кричат с той стороны:
— Э-гей! Дедушка Никандр, лодку давай.
— Даю, даю, —всякий раз говорил на это перевозчик дедушка Никандр и взмахивал веслами.
Лодка отделялась от Левого Берега и плыла к Правому. А Левый Берег говорил ей:
— Не уплывай. Посмотри, как у меня здесь тихо. Обрыв отгораживает меня ото всех ветров. У брата моего ты не найдешь ни такой тишины, ни такого покоя.
Но Лодка не искала ни тишины, ни покоя. Она хотела быть нужной и плыла„ к Правому Берегу, где ждали ее люди. И^пока выбиралась она к средине, Левый Берег все звал и звал ее:
— Вернись. Останься,
Но как только Лодка выходила на стрежень и течение подхватывало ее и несло, он кричал;
