Сказал так и дальше пошел. А добрый молодец кирпичи оставил и стал новую думу мысленно рассматривать, про странного прохожего и неведомого старичка.
По пути у Коли из головы обратно нечто выступило, идет и сам не знает, что это такое было и зачем он так сказал. А вдруг видит, что он уже не на околице, а пришел в самое страшное во всем Кудеяре место. Не в овраг Мертвяцкий – то не страх, а полстраха, и не к перекачке заморских мастеров, у тех вовсе кишка тонка; а забрел к самому крематорию, из которого души человеческие живьем вылетали. Коле коптильня была страхолюдна и ужасно невыразима, до самого внутреннего трепыхания, да не как обвычному кудеяровичу. Обвычный кудеярович на трубу крематория ежели взглянет, то и плюнет сейчас. А Коле это мука была, потому как родительница на сем месте вечный покой приняла от изверга. И не знал, где кости родимые лежат-полеживают, и не ведал, была ли родительница к вере отеческой приобщена и можно ль за нее теперь воздыхания приносить. А свечки все равно ставил. И за родителя беспокойного ставил.
Вот шагает он вокруг крематория, все родной дом вспоминает и глаза матушкины, и руки ее теплые. Вдруг память тоже затеплилась и ожила, и преподносит видение, как матушкины руки вешают Коле на шею шнурок, а на шнурке камушек с дыркой. Не то чтоб большой, с яйцо перепелкино, а сам тяжелый и шею к земле согнул. А родительница говорит:
– Носи, сынок, не снимай, это камешек не простой, а святой водой закаленный, молитвой заговоренный. Беспокой с тебя снимет да на месте укоренит, где осесть придется, чтоб не тянуло в неведомый туман, как прародителей твоих. Может, и обойдется, не сгинешь, как они.
Камушек, говорит, ей от бабки Колиной достался, отцовой родительницы, а той от отцовой бабки, которая с революционным матросом всю жизнь промучилась, хоть и по любви с ним под венец шла. Как он пожар мировой распалять стал, так она в богомолье снарядилась, а камушек ей там святые старцы дали, мужний беспокойный пыл остепенять. Только революционный матрос на этот сюрприз ругался и курицыным богом обзывал. А дедушка, который реки обворачивал, в возраст вошедши, тоже на амулет косо смотрел и не носил. И родитель Колин на них во всем равнялся. А Коля сам тайком камень с шеи снял, в руке-то он совсем невесомый оказался, закинул куда-то и в Дыру из родной стороны ушел, а что делал там, мы не знаем.
Теперь как вспомнил, так сердце захолонуло и душа обмерла. Вот, думает, не найти ему теперь покоя во веки вечные и места в мире не обрести. А сыскать камешек закаленный нельзя, потому как на нем крематорий стоит всей своей прокопченной тушей.
От этого беспокойство в Коле еще сильнее поднялось и в некое помешательство будто ввергло. Опознал себя уже под землей, в канализациях, по дороге к второй Дыре, которая неподзаконная. А это, думает, супружница бывшая его к себе обратно притягивает, та, что зельями кормила и присушивала. И других резонов никаких нет, чтоб в Дыру ему опять лезть, потому как волю вольную он там не нашел и искать больше не хотел. Плюнул тогда, повернулся и наверх вылез. А там мыслями хорошо раскинулся и придумал к тетке наведаться. Авось скажет про имущество родовое.
В Гренуйске везде грабеж стоял и сокрушительство. Одних стекол набили прорву, и машин покалечили несчитано, пожары тут и сям горели, да никто их не тушил, а только смотрели весело и со свистом, но, конечно, не таким, как в Кудеяре. Гренуйцы и свистеть не умеют порядочно, куда им. Мертвые на улицах тоже лежали, будто загорать устроились, а иные не до смерти оказались, так те орали и ругались вовсю, иногда совсем жалостно. А только к ним никто внимания не поворачивал и жалости не слышал. В одном месте Башка с компанией натолкнулись на людоедское злодейство. Студня сразу вытошнило, а Башка сбил чавкающего пожирателя башмаком на землю и прошиб ему подковкой череп.
Опять стрелять стали, и они пошли на пальбу. Возле богатого особнячного дома в три этажа налетчики рассортировались и по окнам из пукалок били, а оттуда их отхаживали таким же манером.
– Малую городскую шишку штурмуют, – объяснил Аншлаг.
– Интересно мне, – говорит Башка, – куда у них вся полиция позапряталась. Будто такая трусливая и дезертирная?
А только к налетчикам они высказываний никаких не имели и пошли дальше.
Возле доисторической олдерлянской церкви на лужайке кострище полыхало, а вокруг стояли какие-то, в чудачной одежде, будто тоже на маскараде. Один руки кверху простирал и лопотал чего-то торжественное, а рядом у него три девки с младенцами, и еще народ. Вот он простираться перестал и взял одного ребятенка, а вдруг как швырнет его в костер. Другие младенцы верещать стали, а он и их туда же. И девка одна на землю хлоп, кататься начала с вывертами да с рычаньем. А ее никто не держит, только смотрят, будто даже одобрительно.
Студень к стенке прислонился и дышит болезно. Аншлагу тоже не понравилось и камнем в них запустил, да не попал ни в кого.
– Это у них тут религия такая, – сказал Башка и плюнул себе под ноги.
А дальше не стали смотреть и ушли, злые.
В некоторых улицах к ним самим приступали, и надо было отбиваться, не то бы целыми и здоровыми не остались. Студень хотел уже домой, Аншлаг только щурился мрачно на все и губу выпячивал, да ножик в руке вертел. А Башка чего-то себе на уме рассчитывал и тоже глазами темнел, и сам был натянутый, как проволка.
А вдруг эту проволку чуть не порвали. Из-за угла взревела драндулетка и прямо на Башку нацелилась, а он впереди шел. Отскочить успел, на землю повалился, только в боку дыра на рубахе сделалась. Студень и Аншлаг тоже в стороны разбрызгались ошалевши и грозиться вслед стали, срамоту орать, со вкусом и узористо, по-кудеяровски. Башка с асфальта встал и тоже запечатал такое, что ни пером описать. А тут лихая машина застопорилась и сдала в задний ход, и из окна толстое водительское рыло высовывается.
– Кудеяровские? – спрашивает интересно и совсем по-нашему.
Все трое ему и подтвердили тем же узористым манером, что да, кудеяровские, и машину со зла чуть на бок не поставили, а водительскому рылу стекло выбили.
– Да погодите вы, – он говорит, – я же не знал, что вы кудеяровские, на рожах у вас не прописано.
А они орут, что сейчас покажут, где у них это прописано и другие стекла ему бьют.
– А ну стой, – кричит им в ответ, – осади назад, я сам кудеяровский, а сейчас не посмотрю, что вы нашенские, подавлю к такой-то бабушке!
И машину вперед дергает. Тут они чуть остыли и спрашивают:
– Ты что, дядя, совсем не того, людей давишь?
– Не людей, а олдерлянцев, – отвечает, – а это такой сорт, что и давить не жалко. Каждый день бы давил в охотку, если б можно было.
А они на это остолбенели и спрашивают:
– А что, нельзя каждый день? Кто тут теперь запретит?
Он им и отвечает:
– Вижу, вам, мальцы, это все невдомек, здешние такие порядки. А ну садитесь в машину, покатаю отечественников. Хоть вы и соплячье неученое, а по родному слову я скучаю.
Вот все трое расселись в машине, Башка впереди, остальные назади, и поехали по улицам. А гренуйский отечественник спрашивает атамана:
– Что это за кастрюля у тебя на голове? В рыцарей никак играете?
– Понимал бы чего, – отгрызнулся Башка, – шлем римского воина это.
– А ты, значит, сам римлянин? – всхохотнул ложный гренуец.
– А ты кто? – зло интересуется Башка.
– Я-то кудеярский, а только живу здесь и олдерлянскую сволочь объедаю, а когда подходяще, и облапошиваю, – тоже зло отвечает. – Они тут совсем мозгами не крутят, примитивные вовсе. Давить их надо, как тараканов.
И тут вправду раздавил кого-то, под колеса попавшего. А потом на другого особо наехал и тоже смял.
– А еще раз так сделаешь, – говорит тут Студень могильным голосом, – я тебе череп просверлю.
– Ладно, больше не буду, – тот отвечает и ухмыляется в зеркало, – если у вас такие желудочки нежные. А только олдерлянскую тупую сволочь жалеть вам не нужно. Они тут денатураты все.
– Дегенераты, – сказал Башка, весь из себя злой и мрачный.
– Вот, сами знаете, – говорит отечественный гренуец.
– Чего у них тут за революция? – спрашивает Аншлаг, самый теперь стойкий в чувствах.
– Это День непослушания, – отвечает лже-гренуец, – сегодня можно все, полиция не работает, а тоже непослушается. Так два раза в году. Тутошние психиатрические доктора признали это полезным для здоровья. А не то, говорят, застой в мозгах образуется, и загнанные содержания не выходят наружу. А так выходят. Свобода на один день, и делай что хочешь. Хоть самого президента живьем загрызи, если доберешься.
– Вещь! – крутит головой Аншлаг.
– А как им всем мозги обратно вправляют назавтра? – спрашивает Студень.
– Никак, – отвечает лже-гренуец, – зачем вправлять, если они с самого начала у этой сволочи вывихнутые.
Тут он машину остановил и говорит:
– Сейчас вернусь.
