Да, это были часы из дядиного охотничьего домика! И мы с Шарлоттой, бедные пленницы, находились там же!
Сон мгновенно слетел с меня. И я обнаружила, что лежу на ковре перед камином, плотно завернутая в несколько одеял, — настолько плотно, что не могу пошевелиться. А может, меня связали? Я попробовала выпутаться из одеял, но не сумела, и паника охватила меня, но вскоре я убедилась, что, по крайней мере, веревками меня никто не связывал. Огонь в очаге не горел, и в домике стоял жуткий холод. Я села. Шарлотта лежала рядом, точно так же замотанная в одеяла. Я потрясла ее за плечо, и от этого небольшого движения меня вдруг ужасно затошнило и болезненно застучало в висках. Шарлотта никак не просыпалась, а у меня не было сил ее тормошить, и я опять прилегла, вся дрожа от холода и дурного самочувствия.
Тьма вокруг оказалась не такой уж густой. В небольшое окно был виден темный густой лес, на который печально и лениво струила свой свет луна. Когда пульсирующая боль в висках немного притихла, я огляделась, воспользовавшись неясным мрачноватым светом выглянувшей луны, и поняла, что мы здесь одни. По углам таилась густая тьма, имевшая форму каких-то странных сгустков, похожих на морды уродливых горгулий. На самом деле это были охотничьи трофеи, развешанные на бревенчатых стенах хижины, — головы медведей и рогатых оленей, безжалостно убитых дядей Генрихом и его предшественниками. И мне казалось (хотя это, конечно, была всего лишь моя фантазия), что стеклянные глаза мертвых животных сверкают столь же холодно и свирепо, как глаза графа Карлштайна. Мне чудилось, что убитые звери беззвучно кричат на разные голоса: МЫ — ЖЕРТВЫ, ЖЕРТВЫ! И ВЫ ТОЖЕ СТАНЕТЕ ЖЕРТВАМИ…
Я нашла руку Шарлотты и яростно ее стиснула. С громким, но каким-то придушенным криком она проснулась, села и, как и я чуть раньше, тоже схватилась за голову.
— Ох, Люси! Где это мы? И что у меня с головой?.. Меня ужасно тошнит… — И она, рухнув на ковер, скорчилась, поджав к животу ноги.
Я уже решила, что сейчас ее вырвет, но спазм прошел, Шарлотта вздохнула, немного расслабилась и пробормотала:
— Ох, как у меня жутко болит голова!..
— Я думаю, нас чем-то отравили, Шарлотта. Подмешали снадобье в вино.
— Ох, я знаю… знаю: это был яд!
— Нет, не яд, просто какое-то снотворное снадобье. Я не помню ничего с той минуты, как мы начали есть…
— А я помню, что этот противный Снивельвурст меня всю обчихал! Ой, а что же мы теперь будем делать?
Я снова села — на этот раз стараясь не делать чересчур резких движений — и посмотрела на часы. Почти половина двенадцатого! До полуночи оставалось всего полчаса…
— Смотри, Люси! Самое время для них! — Шарлотта тоже посмотрела на часы. — Они вот-вот будут здесь!
— Возможно, эти часы спешат. Я даже уверена, что спешат. Не может быть, чтобы уже пробило половину двенадцатого. — Я очень старалась говорить спокойно.
Но Шарлотта уже вскочила на ноги, не сводя глаз со стрелок на циферблате. И сразу же, словно почувствовав наше присутствие, часы издали противное злобное жужжание — мы даже невольно отступили назад — и пробили половину двенадцатого, а потом, как нам показалось, с омерзительным удовлетворением вздохнули, когда пружина внутри них ослабла.
— Ну и что же нам все-таки теперь делать? — снова спросила Шарлотта и подбежала к окну.
А я подошла к двери. Дверь была заперта. Окно забрано решеткой. Нет, выбраться отсюда невозможно… Обойдя комнату кругом, мы одновременно сошлись в самом центре, растерянно озираясь и сходя с ума от страха.
— Надо как следует подумать, Шарлотта. Нельзя же просто так сдаться, заливаясь слезами. Мисс Давенпорт такое поведение наверняка не одобрила бы! Послушай, а что, если попробовать вскарабкаться по каминной трубе?
Через секунду мы обе уже стояли на коленях перед камином, вглядываясь в черноту дымохода. Ох, если бы только не было так темно! Если б эта тьма не казалась нам кишащей всякими ужасами и опасностями! Мы ощупали покрытые сажей стенки дымохода… Нет, слишком узко! Это была какая-то узкая щель, а не обычная гостеприимная труба, по которой можно запросто спуститься с крыши и сесть у огня.
Что дальше? Сможем ли мы взломать дверь?
Нет, дверь здесь слишком прочна, да и нет такой мебели, которую можно было бы использовать как стенобитное орудие, даже если б у нас хватило на такие подвиги сил. Но у нас и сил явно не хватало…
Окно? Может быть, попробовать протиснуться сквозь прутья решетки?
Нет, это было совершенно невозможно. И стекло разбить не удалось — прутья решетки оказались переплетены слишком часто и вставлены в новые крепкие рамы. Вот тут-то я и поняла, до чего же гнусным типом оказался наш дядя! Прекрасно зная, что мы попытаемся бежать, он перекрыл нам все пути к спасению и оказался в этом отношении чрезвычайно предусмотрительным. Учел даже мельчайшие детали, вроде решеток на окнах. Отчаяние охватило меня. Казалось, он подумал обо всем на свете. Мы были совершенно беспомощны…
— Люси, — прошептала Шарлотта, — что же он с нами сделает?
Мне не нужно было спрашивать, кого она имеет в виду: Замиэля, конечно.
— Не знаю я! Ну, не знаю! — Я была так испугана, что голос мой прозвучал сердито.
— Он разорвет нас на куски… — сказала Шарлотта, и голос ее показался мне совсем слабым, почти беззвучным. — А его гончие псы… Я видела, что делают гончие псы со своей жертвой…
— Ох, и я тоже видела! Перестань, Шарлотта! Пожалуйста, перестань! Ничего с нами не случится. Мисс Давенпорт сказала…
Шарлотта снова скрючилась на полу, натянув на себя одеяло. Может, от холода, а может, от страха. Меня тоже терзали и холод, и страх, и мне очень хотелось последовать ее примеру. Но я подумала о мисс Давенпорт и о Хильди, которые сейчас наверняка спешат нам на помощь, и выглянула в окно. Но увидела лишь мрачные ряды сосен. Даже если мы и сумеем выбраться из дома, то вряд ли будем в большей безопасности в этом лесу.
А часы продолжали тикать, и вскоре где-то далеко в горах как будто прогремел гром. Я была так напряжена, что слышала каждый звук. Звуки были и настоящие, вроде противного скрипа часов, и воображаемые, вроде шорохов, издаваемых перепуганными лесными зверюшками, спешащими поскорее спрятаться в свои норки, чтобы не попасть в лапы Дикому Охотнику, который будет здесь — я посмотрела на ненавистные часы — уже через четверть часа…
С гор опять явно донесся раскат грома и… Но что это? Неужели стук подков? И какой-то далекий приглушенный вой, точно плач детей-призраков на берегах царства смерти… Неужели это его гончие псы?
Нет, нет, мне это только кажется…
Но стук копыт мне отнюдь не померещился. Напротив, он становился все громче. Он был настоящим! Я бросилась к Шарлотте, вытащила ее из-под одеяла, и мы крепко прижались друг к другу, не в силах вымолвить ни слова. И услышали, как неведомый всадник остановил своего коня у крыльца. Неужели это сам Замиэль? Но ведь полночь еще не пробило, да и конь ржет и бьет копытом землю так, словно тоже испуган… Последовало минутное молчание, и кто-то громко постучал в дверь, потом еще и еще, словно какой-то другой демон стремился выломать ее, ворваться в дом и пожрать нас, прежде чем сюда явится Замиэль.
— Хильди! — вскричала я скорее с отчаянием, чем с надеждой.
Но ответила мне не Хильди. Это был совсем другой голос — мужской, и слов мы разобрать не сумели, потому что теперь уже явственно слышали громкий лай гончих псов, который все приближался. Шарлотта до боли стиснула мои руки, и мы во все глаза смотрели на дверь, застыв от ужаса, а тот человек снаружи все звал нас и все барабанил в тяжелую дверь.
И тут раздался чистый и дикий звук, самый жуткий звук на свете, от которого у нас кровь застыла в жилах: громкое монотонное пение охотничьего рога…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(рассказанная Хильди)
Мне приходилось все время уговаривать себя: ничего, Петер такой умный, ему непременно удастся сбить полицейских с толку, и они никогда его не найдут… Без этих уговоров я бы, наверное, не выдержала и расплакалась.
Ведь теперь все зависело только от моего брата. Сама я лишилась возможности чем-то помочь ему. Что за ужасное чувство — видеть, как творится нечто ужасное, и быть совершенно беспомощной… Я сидела, вся дрожа, в темноте и прислушивалась к звукам погони, уже затихавшим вдали. Руку мою — на нее я весьма неудачно приземлилась — от плеча до запястья грызла постоянно усиливавшаяся боль, а в душе моей пробуждалось некое совершенно неведомое мне доселе чувство. Сперва я далее не знала, как его назвать, но, порывшись в памяти, все же отыскала нужные слова: жажда мести.
Да, это было очень странное чувство. Когда читаешь о бандитах на Сицилии, об их кровавых стычках между собой и о том, как они мстят за свою поруганную честь, думаешь: ну и что, они же совсем другие, эти южане, они куда более страстные, чем мы, швейцарцы. Мы, пожалуй, чересчур флегматичны и такого никогда себе не позволим. А потом вдруг вспоминаешь: ведь и Вильгельм Телль тоже был швейцарцем, а как смело и мужественно себя повел, когда, заложив за пояс вторую стрелу, решил убить ненавистного тирана Геслера, если промахнется и своей первой стрелой убьет собственного сына[8]. А может, думала я, мы не такие уж и флегматичные? И в наших душах тоже могут бушевать страсти, особенно если нас как следует раскачать? Уж меня-то, во всяком случае, достаточно раскачали! Я еще не решила, как поступлю дальше, но была твердо намерена ни в коем случае не опускать руки. Ведь граф Карлштайн такой же негодяй, как Геслер, если не хуже, и пора кому-то сказать ему об этом. Так что я направилась в замок.
