Сперва, примерно первые сто лет (по крайней мере, так казалось самому Нигглю), его мучили бесполезные сожаления о прошлом. Лежа в темноте, он повторял про себя одно и то же: «Ну почему я не заглянул к Пэришу в первое же утро после того, как поднялся сильный ветер? Ведь я же собирался! Первые несколько сорванных черепиц было бы легко вернуть на место. Тогда, может быть, миссис Пэриш и не простудилась бы так сильно. Тогда и я бы не заболел. И у меня была бы еще одна неделя». Но постепенно Ниггль забыл, зачем ему так нужна была эта лишняя неделя. Если его что–то и беспокоило теперь, так это его работа в лазарете. Ниггль обдумывал ее, прикидывая, как ловчее сделать так, чтобы доска не скрипела, как быстрее навесить дверь или починить ножку стола. Возможно, он действительно стал довольно полезным человеком, хотя никто ему об этом не говорил. Но, конечно же, бедолагу продержали в лазарете так долго вовсе не из–за этого. Возможно, здешние служители ждали, чтобы Нигглю стало лучше, но это «лучше» они определяли, исходя из каких–то собственных странных медицинских критериев.
Во всяком случае, бедолага Ниггль не получал никакого удовольствия от жизни – во всяком случае, того, что он привык называть удовольствием. Конечно, у него здесь не было никаких развлечений. Но он не мог отрицать, что начал испытывать некоторое… ну, удовлетворение – вот, к примеру, если ты голоден, то хлеб и без варенья кажется вкусным. Ниггль привык браться за работу точно по звонку и оставлять ее по звонку, возвещавшему окончание работы, – все у него было чисто и аккуратно, так что в следующий раз он мог сразу продолжать с того места, где остановился. Теперь он успевал за день переделать кучу разных дел, а мелкие поручения вообще щелкал, как орешки. «Свободного времени» у него не было – если не считать того, что отводилось на сон, – но зато теперь Ниггль научился как следует распоряжаться тем временем, что у него было. Ему незачем было суетиться, некуда спешить. Ниггль обрел внутренний покой, и в часы отдыха он действительно отдыхал.
Потом местные служители неожиданно изменили весь распорядок. Они почти не позволяли Нигглю ложиться в постель. Они сняли Ниггля с плотницких работ и поставили его копать землю, день за днем. Ниггль воспринял это довольно спокойно. Он даже не сразу принялся отыскивать на задворках своего сознания давно позабытые ругательства. Но он продолжал копать, пока ему не начало казаться, что его спина вот–вот переломится. Ладони Ниггля покрылись волдырями, и он почувствовал, что больше не в силах поднять ни одной лопаты земли. И никто ему далее «спасибо» не сказал. Но зато пришел врач и осмотрел Ниггля.
– Готово! – сказал он. – Полный покой – и темнота!
Ниггль лежал в темноте и в полном покое. Он ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Он не знал, сколько пролежал здесь – часы или годы. Но наконец Ниггль услышал Голоса, совсем не похожие на те, что он слышал прежде. Это было что–то среднее между медицинским консилиумом и судебным заседанием, и происходило оно совсем рядом, словно бы в соседней комнате, дверь в которую открыта, хотя ни единого лучика света видно не было.
– А теперь дело Ниггля, – сказал Голос. Это был очень строгий голос, куда строже, чем у доктора.
– А что с ним такое? – спросил Второй Голос. Его можно было бы назвать нежным, хотя он вовсе не был мягким. Это был голос того, кто наделен властью, и в нем звучали одновременно и надежда, и печаль. – Что такое с Нигглем? У него хорошее сердце.
– Да, но оно не трудится должным образом, – заявил Первый Голос. – А головой он вообще не думает. Посмотрите, на что он тратил время! Добро бы на удовольствия, а то на всякую чепуху. Он никогда не готовился к путешествию. Он располагал достатком, хотя и скромным, а прибыл сюда почти нищим, и его пришлось поместить в отделение для неимущих. Боюсь, это весьма тяжелый случай. Я думаю, ему следует остаться здесь еще на некоторое время.
– Возможно, это ему не повредило бы, – отозвался Второй Голос. – Но он ведь всего лишь маленький человек. У него никогда и в мыслях не было стать кем–то значительным. И он никогда не был особенно сильным. Давайте заглянем в Протокол. Ага. Тут есть несколько очень благоприятных моментов, вы не находите?
– Возможно, – согласился Первый Голос. – Но лишь немногие из них останутся таковыми при тщательном рассмотрении.
– Ну что ж, – заметил Второй Голос, – вот они. Он был прирожденным живописцем. Не слишком талантливым, правда. Впрочем, «Лист» работы Ниггля по–своему очень мил. Он уделял очень много времени изображению листьев – просто так, для себя. Но он никогда не рассчитывал, что это сделает его кем–то значительным. В Протоколе нет ни одного упоминания о том, чтобы Ниггль, хотя бы про себя, предполагал, что это искупит его нерадивое отношение к предписаниям закона.
– Тогда ему не следовало быть столь нерадивым, – сказал Первый Голос.
– Но все–таки он откликался на многие Призывы.
– Лишь на малую их долю, и по большей части на самые легкие. К тому же он называл их Помехами. Протокол просто пестрит этим словом, вкупе со множеством жалоб и глупых проклятий.
– Да, верно. Но ведь этот бедолага и впрямь принимал их за помехи. А вот еще: он никогда не ждал никакого Воздаяния, как это часто называют люди его типа. Вот, например, дело Пэриша – того, что прибыл сюда позже. Этот Пэриш был соседом Ниггля, но никогда даже пальцем не пошевелил ради него и редко выказывал хоть какую–то благодарность. Но в Протоколе нет ни одной записи, свидетельствующей, что Ниггль ожидал от Пэриша благодарности. Похоже, он вообще об этом не думал.
– Да, это имеет значение, – признал Первый Голос, – но не такое уж большое. Думаю, если посмотреть, то обнаружится, что Ниггль часто об этом попросту забывал. Все, что Ниггль делал для Пэриша, он выбрасывал из головы, как досадное недоразумение.
– А взгляните на последнюю запись, – предложил Второй Голос, – о поездке в город. Я хотел бы особо подчеркнуть этот случай. Представляется очевидным, что это было чистейшей воды самопожертвование: ведь Ниггль догадывался, что это его последняя возможность закончить картину, и догадывался также, что Пэриш беспокоится попусту.
– Думаю, вы придаете этому слишком большое значение, – возразил Первый Голос. – Но право решения за вами. Конечно же, это ваша задача – истолковать все факты наиболее благоприятным образом. Иногда они и вправду того заслуживают. Так что же вы предлагаете?
– Я полагаю, что его следует перевести на щадящий режим, – сказал Второй Голос.
Нигглю показалось, что Второй Голос необычайно великодушен. Слова «щадящий режим» звучали так, словно это был щедрый дар, приглашение на королевский пир. И тут Нигглю вдруг стало стыдно. Мысль о том, что его сочли достойным Щадящего Режима, совершенно его ошеломила. Он покраснел в темноте. Это было все равно как если бы его публично похвалили, при том, что и он, и все присутствующие знают, что похвала незаслуженная. От стыда Ниггль даже спрятался под одеяло.
Наступило молчание. Потом Первый Голос – он звучал так, словно говорящий стоит рядом – обратился к Нигглю.
– Ты все слышал, – произнес Голос.
– Да, – признался Ниггль.
– Ну, и что же ты скажешь?
– А не могли бы вы рассказать мне о Пэрише? – попросил Ниггль. – Мне хотелось бы снова его повидать. Я надеюсь, он не очень сильно заболел? И не могли бы вы подлечить его ногу? Она постоянно причиняла ему неудобства. И, пожалуйста, не беспокойтесь из–за наших с ним отношений. Пэриш был очень хорошим соседом и очень дешево продавал мне прекрасную картошку – это экономило мне кучу времени.
– В самом деле? – переспросил Первый Голос. – Я рад это слышать.
На некоторое время снова стало тихо. Потом Ниггль услышал удаляющиеся Голоса.
– Ну что ж, я согласен, – произнес в отдалении Первый Голос. – Пусть его переведут на следующий этап. Хоть завтра.
Проснувшись, Ниггль обнаружил, что шторы убраны и его маленькая спаленка залита солнечным светом. Он встал и увидел, что рядом с постелью кто–то положил не больничный халат, а более удобную одежду. После завтрака врач осмотрел сбитые в кровь руки Ниггля и смазал их какой–то мазью – они сразу же перестали болеть. Еще он дал Нигглю несколько добрых советов и бутылку с укрепляющим средством – вдруг понадобится. Ближе к полудню Нигглю дали печенье и стакан вина, а потом принесли билет.
– Теперь вы можете отправляться на станцию, – сказал врач. – Проводник за вами присмотрит. Счастливого пути.
Ниггль выскользнул за дверь и на мгновение зажмурился – очень уж ярким было солнце. Ниггль полагал, что очутится в большом городе, соответствующем размерам вокзала. Ничего подобного. Ниггль стоял на вершине безлесного холма, поросшего зеленой травой, и над холмом гулял свежий, бодрящий ветер. Вокруг никого не было. Лишь внизу, у подножия холма, блестела крыша вокзала.
