— Это он меня пришел кусать, — сказала Маня. — Сейчас сядет.
Комар пищал, но не садился. От этого писка Мане сделалось скучно. К тому же ей всё ещё хотелось спать. Она попросилась обратно в кроватку. Но Аня сказала:
— Если ты такая соня, можешь идти одна, а я ни за что. Ночь только начинается. Я спать теперь никогда не буду.
Маня послушалась, спать не пошла. Стояли они на террасе, смотрели на косой Месяц и слушали комара, который все пищал, но не садился, нудный такой.
И вдруг у них за спиной раздался скрип. Девочки обернулись и увидели очень большого, широкоплечего человека с коричневым лицом. Этот человек открыл рот и выдвинул вперед нижнюю челюсть, похожую на ящик. Во рту что-то белело.
— Что это у него во рту, белое? — спросила шёпотом Маня.
— Может быть, зубы?
— Значит, он людоед.
Человек заскрипел и сказал.
— Я Шкаф.
Маня и Аня уже привыкли, что к ним по ночам приходят странные гости. Еж, Месяц, вот теперь Шкаф. Ничего удивительного.
— Здравствуйте, Шкаф, — сказала Маня. — Скажите, пожалуйста, как ваше отчество, а то мы хотим быть вежливыми.
— Отчества у меня нет, — проскрипел Шкаф. — У меня и отца-то не было. Меня сделали.
— А кто вас сделал? Как его зовут?
— Меня делал коллектив первой мебельной фабрики города Краснококшайска! — гордо сказал Шкаф. — И отлично сделал! Столько лет живу — не развалился! Другой бы в моём возрасте…
— Тогда мы будем вас называть Шкаф Коллективович. Можно? — спросила Маня.
— Пожалуйста, — согласился Шкаф. — Хорошее отчество!
— А что это такое белое у вас во рту? — спросила Аня.
— Это не рот, а ящик. И лежит в нём бельё: простыни, полотенца, наволочки, пододеяльники.
— Сколько? — спросила Аня.
— Много! — ответил Шкаф.
— Может быть, «пло»?
— Больше! — скрипнул Шкаф.
— Больше «пла» не бывает.
— У вас, людей, не бывает, а у нас бывает.
Аня задумалась: откуда Шкаф знает про «пло», когда она сама из себя это число выдумала?
Шкаф закрыл рот и начал, скрипя, прогуливаться по террасе. Голос теперь шёл у него не изо рта, а гораздо глубже, из середины тела.
— Ох, ревматизм, — кряхтел он. — Полки болят! Старость не радость. Я, когда был молодой, не скрипел, а теперь состарился, скриплю. Давно не чинили… А вы не видели, куда подевался мой сын?
— А как он выглядит? — спросила Маня.
— Шкафишко! Такой небольшой коричневый шкафчик. Ничего туда положить нельзя, всё внутри забито катушками, проволочками, всякой ерундой. Совершенно бесполезный человек (то есть я хотел сказать, шкаф). А какого высокого о себе мнения! Иногда у него на передней стенке появляются какие-то голубоватые пятна, и тогда все люди садятся перед моим сыном и пялят на него глаза.
— Да это телевизор! — догадалась Маня.
— Верно, так его зовут. Не в меня пошел, не в меня! А самое плохое, что он издает звуки! Не благородные деревянные звуки — треск, скрип, на худой конец, щёлканье, как всякий порядочный шкаф, — а те нестерпимые звуки, которые у вас, людей, называются «музыкой»! Кха-кха-кха!
Шкаф расхохотался так, что у него даже дверцы заходили.
— А я как раз люблю музыку, — сказала Маня. — Под нее удобно прыгать. Только я не думала, что Телевизор — сын Шкафа!
— Мой собственный, — подтвердил Шкаф, — по непокорный, непослушный, неблагодарный сын! Говорит мне дерзости. Что я, мол, устарел, что таких шкафов больше не делают. Что будто бы теперь везде шкафы встроенные. Слово-то какое выдумал: «встроенные»! Кстати, вы не знаете, что это такое?
— Я знаю, я знаю, — заторопилась Аня, слова начали застревать у нее во рту. — Э… Встроенный шкаф — это такой шкаф… Э… у нас в квартире все шкафы такие.
— А какого он цвета? Коричневый?
— Нет, не коричневый, а э… такого обыкновенного, стенного цвета.
— Помню! — закричала Маня. — Я у тебя такой шкаф видела. Я даже в него пряталась, когда в прятки играли. Стена и дверца, больше ничего.
— Воображаю, как это красиво. Одна ноздря, а спины нет, — сказал Шкаф и опять расхохотался. Вся терраса наполнилась скрипами.
— Туда одежду вешают, — объяснила Маня, — и еще туда удобно прятаться.
— Глупости! — крякнул Шкаф. — Как это можно повесить одежду туда, где одна стена и дверца? И тем более прятаться? Нет, это все выдумки моего сына! Кстати, где он? Вы его не видели?
— Он испортился, — ответила Маня, — и его увезли в мастерскую, чинить.
— Он всегда был испорченный, — сказал Шкаф. — С самого детства. Исправить его невозможно. Уж как я старался его воспитывать — всё такой же!
Аня тем временем думала над тем, что рассказывал Шкаф, и чувствовала, что там что то неладно, одно с другим не сходится. Опустила черные глаза и спросила негромко:
— Как же это выходит? У вас отца не было?
— Не было. Это точно. Меня делал коллектив первой мебельной фабрики, и отлично сделал! Это я сейчас скриплю, а в молодости…
— Ну, а как же… как же с Телевизором? Вы говорите, он ваш сын?
— Мой. Это точно. Мой сын, Телевизор Шкафович, родился у меня три года назад.
— А разве его не делал коллектив телевизорной фабрики?
Тут Шкаф Коллективович понял, что заврался, скрипнул и умолк. Ни на какие вопросы он больше не отвечал, только издавал грустные деревянные звуки. Вероятно, у него болели полки.
А тут и на Месяц набежало кудрявое облачко, и он принахмурился.
— Пойдем спать, — предложила Маня.
— Я сказала тебе, что больше никогда спать не буду, — ответила Аня.
И всё-таки пошла в спальню, легла и сразу заснула. Нельзя даже сказать, кто из них раньше заснул.
А на следующий день был ужасный ветер. Дул, дул, дул, чуть не лопнул. Оторвал кусок крыши с домика, где жила пятая группа. Сорвал с места собачью будку, и сторожевой пёс Полкан побежал за нею на цепи. Унёс с верёвки развешанное бельё, даже с прищепками. Разбил несколько окон. И вообще наделал много всяких безобразий.
А Аня с Маней радовались, что такой сильный ветер. Обе они были девочки тоненькие, лёгонькие и легко летали по ветру, как пушинки от одуванчика. Растопырят руки, растянут курточку и на ней, как на парусе, летят по ветру. Только волосы развеваются в воздухе.
А Серёжа Давыдов занят был делом: строил ветряной двигатель. Колесо с лопастями крутится, вращает привод и дает электрический ток. Сережа обещал от своего двигателя весь детсад освещать, только не успел, потому что ветер внезапно утих. Как будто его и не было.
Сильный ветер, безобразник озорной!
Ты летаешь, ты бушуешь над землей.
Гнёшь деревья, треплешь ветки и шумишь,
Как мальчишка пятой группы ты шалишь!
На верёвках поразвешано бельё,
Ты, наверное, подумал, что твоё,
Ты подумал, что штаны тебе нужны,
И унёс с верёвки синие штаны!
Гонишь яхты по воде на парусах,
Щеголяешь в парусиновых штанах!
Дуешь, дуешь!
А потом сошел с ума
И задумал опрокидывать дома!
Но не вышло: стены прочные у них.
Ты попробовал,
надулся
и утих…
Ребята пятой группы все были огорчены, что ветер кончился. Им хотелось, чтобы он ещё поразбойничал, а он утих в самую интересную минуту.
Аня Зайцева подошла к Зинаиде Петровне и спросила:
— Правда, сегодня был очень сильный ветер?
— Да, очень сильный.
— Очень или ужасно?
— Если хочешь, ужасно.
— А какая разница между «очень» и «ужасно»?
— Ты, видно, знаешь, если спрашиваешь.
Аня подумала и сказала:
— Очень — это очень, а ужасно — это ужасно.
— Очень умно. Даже ужасно умно, — сказала Зинаида Петровна, и Аня рассмеялась.
Она, хоть и придира, шутки понимала и любила сама над собой посмеяться. Отсмеялась и задумала новый вопрос.
— А если…
— Аня, перестань.
И откуда она знает, что Аня задумала глупый вопрос? Впрочем, Зинаида Петровна всё знает. И все ребята знают, что она всё знает. Поэтому они ее и слушаются.
Аня тоже знает, что с Зинаидой Петровной шутки плохи. А почему? Неизвестно. Ведь Зинаида Петровна Аню даже ни разу не наказала. Наталья Ивановна — та наказывала, и много раз, а Зинаида Петровна — нет.
Ветер взбудоражил всех ребят, и они всё шумели, метались, выдумывали, что бы такое особенное сделать? Так, чтобы всех удивить? И надумали. Стали играть в «ветер». Во время тихого часа сорвали бельё со всех кроватей и расшвыряли по стульям, креслам, шкафам. Одну простыню даже на лампу закинули. Сами легли в кроватки, закрыли глаза и притворились, что спят. Вошла нянечка.
