— Дети, — закричала мать, рыдая, — не ходите. Вас убьют.
Гиацинт печально удалился.
«Боже мой! — думал он. — Куда бежать? Где спрятаться? Спасите, помогите!»
— Успокойтесь, государь, успокойтесь — произнёс голос адъютанта.
Гиацинт увидел себя на своей постели и осмотрелся кругом растерянным взглядом.
— Простите меня, что осмелился вас разбудить. Но вы изволили так стонать, что я счёл за лучшее положить конец удручавшему вас видению.
— Жаль, что вы раньше этого не сделали! — сказал Гиацинт, вздыхая.
Он встал с постели, сел к столу и до рассвета просидел неподвижно, закрывая голову обеими руками.
На другой день после блистательной победы при Неседаде Гиацинт отправился в походные лазареты осматривать и утешать раненых. В одной палате он увидал Нарцисса, в то время, как из него вырезывали шестую пулю. Гиацинт подошёл к нему и ободрил его, напомнив ему о Жирофле и обещав ему крест за храбрость. Тут же он увидел сержанта Лафлёра, назвал его по имени и обратился к нему с такими милостивыми словами, что старик чуть не захлебнулся от радости.
Воротившись на главную квартиру, король застал там графа Туш-а-Ту и кавалера Пиборня, который, прочитав в официальной газете известие о своей болезни, сейчас побежал к своему могучему сослуживцу, поговорил с ним минут десять и оказался совершенно исцелённым.
Граф приехал в лагерь для важных деловых совещаний. Надо было установить условия мира, и граф утверждал, что следует присоединить к королевству Ротозеев четыре смежные Остолопские провинции. Правда, жители этих земель не имели ничего общего с победителями и даже ненавидели их издавна. Не было единства ни в языке, ни в религии, ни в нравах; но это было не важно. Политика не останавливается на таких пустяках. Хорошими гарнизонами и солидною администрациею побеждаются такие антипатии. Достаточно принести в жертву два или три поколения.
Философы составляют себе смешные теории о расах и национальностях: опыт говорит совсем другое. Народы — мягкий воск, всё зависит от той руки, которая вдавливает печать.
Король ответил графу, что ужасы войны ему противны и что он не хочет никаких завоеваний.
— Государь, — заговорил первый министр, — я понимаю и, осмелюсь вам сказать, разделяю ваши чувства. Поле сражения представляет ужасное зрелище. К таким зрелищам человек привыкает не сразу. Но великий король противится этой слабости своих чувств, он имеет в виду прежде всего величие своего дома. Пока будут на свете различные правительства и различные народы, до тех пор будут ссоры, драки, сражения. Война — болезнь, согласен, но болезнь необходимая. Человеческая мудрость может только уменьшить число её поводов, и чтобы достигнуть этой цели, самое лучшее средство — раздавить врага и довести его до бессилия.
— Граф, — ответил Гиацинт, — вы забываете историю. Мы уже в течение пяти веков дерёмся с нашими соседями; мы избили миллионы людей. Подвинулись ли мы вперёд с первого дня? Нет. Война порождает ненависть; ненависть, в свою очередь, порождает войну. Пора отказаться от этой статюй и ложной политики. Я хочу мира.
— Государь. — воскликнул торжественным голосом кавалер Пиборнь, поднимаясь с места, — не могу сдержать порывов моего восторга при виде умеренности вашего величества; но пусть король дозволит своему верному слуге говорить с полною откровенностью: дело трудное и опасное — разрывать связь с теми древними традициями, на которых зиждется величие Тюльпанской династии. Мудрость ваших предков, государь…
— Кавалер, — перебил Гиацинт, — вы уже говорили мне эту речь: постарайтесь опровергнуть её в следующем заседании.
«Тм! — подумал Пиборнь. — Граф совсем не так крепок, как я думал».
И он преспокойно уселся.
Наступило молчание. Потом Туш-а-Ту заговорил снова:
— Государь, прежде чем ваше величество изволите принять такое важное решение, умоляю вас ещё раз выслушать человека, состарившегося на государственной службе. Вся система покоится на двух столпах — на администрации и на армии; ослабить одно из двух — значит разрушить всё. Когда мир утвердится навсегда, будет ли ваше величество держать под ружьём армию в пятьсот тысяч человек? Что тогда делать с недовольными офицерами и с праздными солдатами? Долго ли страна будет переносить бремя столь же тяжкое, сколько и бесполезное?
— Мы разошлём по деревням триста тысяч пахарей, — ответил король. — Все останутся в барышах.
— В таком случае, — продолжал граф, — преобразования не ограничатся одною армиею. Надо будет перестроить заново администрацию, систему налогов, всё правительство. На будущее время нам придётся жить исключительно трудом и бережливостью, подобно мелким безвестным народцам у наших границ.
— Какое горе! — сказал Гиацинт.
— Да, государь, горе будет великое. Тот день, когда ваше величество распустите вашу армию, будет последним днём нашей старой и славной монархии. Король молод, он ещё не успел обнять в её совокупности изумительную организацию его державы; иначе он не стал бы разбивать с такою лёгкостью орудие, не имеющее себе подобных. Изучите нашу чудотворную централизацию, государь; вы увидите, как всё пригнано к той цели, чтобы все силы, все деньги, все средства страны сосредоточивались в руках короля. У народа нет ничего своего. Его золото, его кровь, его сыны — всё принадлежит королю.
Администрация держит в зависимости величайшего и малейшего из подданных; она приучает каждого Ротозея к труду, к послушанию, к податям, к военной службе, и этим основательным воспитанием она выделывает из него первого солдата в мире. Слава государства, могущество короля — вот единственная цель вашего правительства! Упраздните войну, уничтожьте армию — к чему тогда эта громадная машина? Народу пахарей и работников ни на что не нужна административная опека; всякий живёт на свой страх и думает только о себе. Для такой толпы достаточно одной свободы, чтобы вести мещанским манером общественные дела. Централизация, армия, война исторгают отдельную личность из этой узкой жизни и заменяют любовь к благосостоянию и эгоизм домашнего очага тем патриотизмом, благодаря которому целый народ живёт мыслью одного человека. Может ли быть что-либо благороднее нации, идущей на заклание ради величия своего государя?
Вот, государь, что моё усердие вынуждает меня доложить вашему величеству. В теории нет ничего прекраснее всеобщего мира; на деле это — рождение нового общества, это гибель старой системы. Верхом на коне и с мечом в руке ваши предки основали свою державу; они войною поддерживали и расширяли своё господство, как внутри государства, так и за его пределами. Их дело довершено; ваше величество не можете его уничтожить; осмелюсь даже сказать, не имеете на то права. Армия — правая рука монарха; король силён только мечом; если он себя обезоруживает, он отрекается от престола.
— Любезный граф, — ответил Гиацинт решительным тоном, — я ценю ваше усердие и вашу преданность. Дня три тому назад ваши слова могли бы меня ослепить; вид этого окровавленного поля раскрыл мне глаза. Меня страшит, а не пленяет то могущество, которым я располагаю. Если старая правительственная машина должна пасть вместе с армией, пусть падёт как можно скорее. На что мне централизация? Это просто общее порабощение, от которого король страдает вместе с подданными. Будь что будет, я решился. Я предпочитаю быть первым должностным лицом свободного народа, чем далай-ламою администрации.
— Государь, — закричал Пиборнь, — позвольте мне заимствовать у вашего величества эти высокие слова, и речь моя готова. Палата моя! Долой эту отжившую систему, которая отдаёт целый народ на жертву пагубным страстям, преступным прихотям и припадкам плачевного безрассудства. Прошло время суровой централизации. Новый день встаёт над лучшим миром. Уже не силой и молчанием правят государи, а разумом и преданностью. Будем гордиться тем, что над нами господствует король, у которого мудрость опережает года, который понимает требования цивилизации и который (заимствую у него самого эти незабвенные слова) предпочитает быть первым должностным лицом свободного народа, чем далай-ламой администрации.
— Кавалер, — сказал Туш-а-Ту, — вы забываете вашу горловую болезнь. Вы опять занеможете.
— Благодарю вас за ваше участие к моему здоровью, — отвечал невинный Пиборнь, — но мне кажется, любезный мой товарищ, что в настоящую минуту мне полезно говорить.
Граф бросил на него презрительный взгляд и обратился к Гиацинту.
— Государь, — сказал он, — позвольте мне высказать последнее размышление. Затем я затворюсь в почтительном молчании. Чтобы составить счастье вашего народа, вашему величеству угодно великодушно отречься от славного наследия, завещанного вам вашими предками. Я восхищаюсь благородством такого самоотвержения, я сомневаюсь в его полезности. Я боюсь, что опыт покажет королю, каким образом слабость администрации оказывается ещё более гибельною для блага подданных, чем для величия государя. Есть нации, созданные для самоуправления; у них дух, нравы, привычки — всё приноровлено к свободе. Другие нации созданы, чтобы ими управляли, и эти нации тем не менее занимают в мире видные места. Ротозеи — не народ, это армия; у них все добродетели и все пороки солдата. Храбрые, великодушные, сообразительные, но подвижные, насмешливые и тщеславные, они никогда не помирятся с однообразием правильной жизни, Им нравится опасность, риск, счастье, завоёванное в один день чудесами храбрости, ума или низости. Герои-солдаты, никуда негодные граждане, мятежники или лакеи, такие люди могут быть только беспорядочною толпою, если железная рука не дисциплинирует их и не ведёт их, при звуках военной музыки, к славной цели. С энергическим вождём эта нация способна на всё; предоставленная самой себе, она подвергнется разложению. Для Ротозеев свобода просто бешеный разгул всех страстей, царство наглости и корыстолюбия; её последнее слово — анархия.
