— Ишь ты, барыня какая, — ворчит шишига, — шама принешти не могла.
— Да она же толстая, в норку не пролезет.
— Все равно, — упрямится шишига, — может, гадошти какой в тортик подшипала. Шахару там или шливок.
— Не хочешь — не ешь, я обратно отнесу, — пугает Кузька.
— Штой, штой, попробовать надо. Может, и правда вкушненько.
Нравится шишиге тортик, ест, чавкает. Съел, облизался.
— Что кошке-то передать? — спрашивает домовенок ложкиным голосом. Ждет Кузька, что шишига благодарить кошку начнет.
— Хороший тортик, — немного подумав, говорит шишига, — пушть еще приносит.
* * *
Даже на улице слышно, как мурлычет Фенечка. Только что полакала она свежих сливок, помыла мордочку и лапки, лежит на солнышке и поет песенку.
— Ну и вид у тебя, Фенечка, будто крынку сметаны слизала, — приступил к делу Кузька.
— Крынку — не крынку, а на блюдце хозяева расщедрились. Даже и не знаю, с чего это они такие добрые.
— Да разве это хозяева? — удивился Кузька. — Слышал я, что это шишига тебя угостить решил. «Хорошая, говорит, кошка эта Фенечка, зря я ей столько неприятностей делал».
— Глупость какая, — горячится кошка, — сроду такого не бывало, чтобы шишиги с кошками подружиться хотели. И матушка моя шишиг терпеть не могла, и бабушка, и прабабушка. Глупость какая!
— Вот и правильно, — подзадоривает кошку домовенок, — раз твоя прабабушка шишиг терпеть не могла, то и ты не терпи. Он тебе сливочек — а ты его когтями, он к тебе ласкаться — а ты его зубами.
— Зубами? Когтями?
Задумалась кошка, забыла про домовенка. Лежит, соображает: хорошо ли это, если к тебе ласкаются, а ты — когтями?
А домовенку того и надо. Если Фенечка задумалась — это уже хорошо.
С тех пор и пошло. Некогда Вреднючке стало безобразничать. А когда ему больно-то безобразничать? Пока сервиз свой вычистит, чтобы к другим хозяевам не убежал, пока с цветочками поиграет, пока золу и сажу в печке всю съест — больно понравилась ему зола в кошкином тортике — так и ночь пройдет.
Маленькие пакости он по привычке все же делает. Вчера, например, отгрыз металлические блестящие шарики с кровати бабушки Настасьи и слопал весь табак у деда. Ну так это же от голода, а не хулиганства ради.
И Фенечку больше не обижает. Интересно обижать того, кто обижается и мстит. А чего кошку обижать, если она не мстит, а тортики носит? Скучно.
Да и Фенечка теперь не шипит, когти не выпускает, глаза зеленые не таращит при виде шишиги. А чего их таращить, если он хвост ей дверью больше не прищемляет? Да еще если присмотреться, он и правда на котенка похож. Только на очень запущенного. И то понятно: сирота. Некому ему шерстку вылизывать, некому манерам хорошим учить.
Живут они так и не знают, что прознала о них Корогуша. Ох и вредная же была эта Корогуша! Больше всего на свете завидовала она кошкам. Неприятно ей было, что люди кошек привечают, кормят и по шерстке гладят. Есть на земле такие создания: ничего не делают они для того, чтобы их любили, а когда других любят — злятся.
Обращалась Корогуша в кошку и пакостила хозяевам, а те считали, что это их родная кошка хулиганит, и наказывали бедняжку. А Корогуша и рада: добилась своего.
Пробралась Корогуша в дом Кузьки и пытает шишигу:
— Говорят, испортился ты, говорят, совсем безобразничать разучился. Нехорошо это, нельзя это шишигам. Уважать никто не будет. Вас, шишиг, все боятся: и домовые, и дети, и кошки. Вы — главные. А у тех шишиг, что не хулиганят, шерстка выпадает и зубы отваливаются.
— Да я безобразничаю, — оправдывается шишига, — на цветочки брызгаюсь, золу из печки ворую, мусор из углов съедаю, паукам и таракашкам рожи страшные строю.
— Неправильно ты безобразничаешь! — ругается Корогуша, — смотри, как безобразничать надо!
Тут же обращается она в Фенечку и начинает давать урок шишиге.
Подскочила к окну, вцепилась когтями в занавеску — занавеска в клочья. По пути лапой горшочек с самой молоденькой геранькой скинула, с той, у которой по белому цветку ярко-алая кайма шла. Запрыгнула на полку с посудой — лапой по чашкам, лапой по ложкам, лапой по плошкам — звон, шум, переполох.
А потом прыгнула в печку, пощекотала хвостом ей ноздрю, печка и чихнула. Громко так чихнула, басовито. Зола вся сизым облачком избу заволокла, в этом облачке растаяла Корогуша. Не насовсем, конечно, растаяла, просто невидимой стала.
Тут бабушка свечу зажгла. Видит — полон дом чудовищ чумазых, с физиономиями страшными. Самое большое бородатое чудовище на полу лежит, басом воет, самое маленькое в Анюткиной кроватке сидит, тонким голоском пищит.
Сначала испугалась бабушка Настасья, а потом поняла: никакие это не чудовища, а ее дед да Анютка. Просто зола из печки перепачкала их лица, вот и стали они страшными и неузнаваемыми.
Встал тут дед с пола, строго посмотрел на Фенечку и говорит громовым голосом:
— Чтобы духу твоего в моем доме не было. Не оправдала ты моего доверия, прогоняю я тебя. Иди, мыкайся по белому свету, пока не найдется наивный человек, который пустит тебя в свой дом.
Дед совсем не был злым. Просто он не знал, что это Корогуша в образе Фенечки в доме разгром учинила.
Пробовала Фенечка объяснить деду, что невиноватая она, а он не слушает. Не понимает он кошачьего языка. Твердит одно:
— Вон из моего дома!
Опустила кошка голову, поджала хвост пушистый и ушла. Недалеко, правда, ушла. Никак не могла она поверить, что несправедливость восторжествует на свете.
До рассвета прибирались в избе бабушка, дед и Анютка. Кузька тоже помог, чем мог. Под утро легли сны досматривать. Все легли, даже домовенок. Расстроился он, что не смог вовремя Корогушу заметить и прогнать. Тихо в доме, только ходики тикают. Ходики тикают, да маленький шишига носом хлюпает. Жалко ему свою любимую гераньку. Привык он к ней.
— Правда, весело? — слышит вдруг он вкрадчивый голос.
Оглянулся шишига — никого. Сначала никого, а потом как из-под земли Корогуша выросла.
— Чего веселого? Чего веселого? — накинулся на нее шишига. — Чего натворила? Цветочек мой шломала, на кого я теперь брызгаться буду? Кто мне теперь шапочки дарить будет?
— Зачем дарить? Иди да оборви все цветочки на подоконнике, вот тебе и будет шапочек целый воз.
— Это уже будут не шапочки, — размазывает слезы по мордочке шишига, — это уже просто цветочки! А зачем кошку прогнала? Она мне тортики варила!
— Сам будешь варить.
— Я не привык шам, я рецепта не знаю! — горячится шишига. — И тарелки с чашками зачем перебила? К кому моя пошуда в гошти ходить будет? Придется ей в другой дом идти, заблудится еще!
— Скучно с тобой стало, шишига, — зевает Корогуша, — но ты не бойся. Я так просто не уйду. Я не позволю, чтобы у тебя от добрых поступков шерстка выпала и зубы отвалились. Я из тебя такого шишигу сделаю — все бояться будут. Не только шишиги, но и домовые.
Глава 12. ВЕРНИТЕ ФЕНЕЧКУ
Разбился горшок с шишигиной геранькой, сломался стебелек у растения. Попричитала бабушка Настасья, сгребла все на совок да и выкинула. Незачем в доме разбитый горшок, незачем погибший цветок.
Только шишига проследил, куда бабушка цветок выкинула, перетащил в свою норку осколки, стебелек и стал герань выхаживать. Давно подсматривал он за Анюткой, как она о цветах заботится, вот и научился.
Сначала горшок склеил, земли хорошей туда наносил. Потом воткнул в землю сломанный стебелек и начал каждый день за щекой воду носить — поливать да сбрызгивать. Чтобы гераньке нестрашно было, в стене окошко на белый свет прогрыз. Теперь часто солнышко в его норку заглядывало, своими лучиками лепестки цветка перебирало.
Сидит как-то шишига возле своего цветка, разговаривает:
— Я тебя поливаю-поливаю, лиштики протираю-протираю, вредителей гоняю-гоняю, а ты шо мной не разговариваешь. Говори быштро!
— А ты с ним ласково поговори, — советует ложка.
За ложку говорит, конечно, опять Кузька. Он давно прячется за углом шишигиной норки.
— Я не умею лашково, — капризничает шишига, — не приучен.
— А ты приучись!
— А как?
— Повторяй за мной: цветочек, красивенький, поговори со мной, пожа-а-алуйста!
— Цветочек, красивенький, поговори шо мной быштро, — не совсем правильно повторяет шишига.
— Не быстро, а пожа-а-алуйста, — сердится Кузька.
Сердится и от этого говорит уже своим нормальным голосом, а не ложкиным.
— Не быштро, а пожа… А кто это со мной разговаривает?
— Я, твоя ложечка, — опять низким голосом отвечает Кузька.
Но шишигу уже не проведешь. Он, конечно, невоспитанный, но совсем не глупый.
— Это сейчас ложка, а до этого — не ложка.
