Отец приехал к нему через месяц. У лайки было шесть маленьких, ещё слепых щенков. Они копошились в углу юрты — чёрные, пегие, а один — серый.
— Теперь гляди, — сказал Сидорка, положил всех щенят в полу своего полушубка, вынес за дверь и кинул в снег. Дверь в юрту оставил открытой.
Щенки барахтались в снегу и пищали. Мать рвалась к ним, но Сидорка держал её крепко. Она звала своих детей.
Скоро один из щенков — серый — показался на пороге юрты, перевалился через него и — слепой — уверенно заковылял к матери.
Прошло несколько минут, пока явился второй. За ним третий, четвёртый, — все шесть щенков нашли свою мать. Она слизала с каждого снег и спрятала всех под свой тёплый пушистый живот.
Сидорка закрыл дверь в юрту.
— Понимаю, — сказал отец. — Беру того, который пришёл первым.
Сидорка взял у лайки серого щенка и передал отцу.
Отец с бабушкой выкормили щенка из бутылочки с соской.
Щенок оказался на редкость резвым. Когда у него прорезались зубы, он стал грызть всё, что ему попадалось на глаза. Но отец был с ним очень терпелив. Он не только не бил щенка, — ни разу даже слова плохого ему не сказал.
Когда Лай подрос и стал гоняться по деревне за курами и кошками, отец, бывало, только крикнет ему:
— Лай, назад! Назад!
И когда Лай вернётся, начнёт ему ласково выговаривать:
— Ай-ай, Лаюшка, сплоховал! Так нельзя. Понимаешь: нель-зя! И умный щенок понимал. Хвост у него сам собой прятался
между ног, глаза виновато косили в сторону.
Отец говорил бабушке:
— На лайку нельзя поднимать руку. Для неё хозяин — первый друг. Побей её раз — и конец: озлобится. Словом надо действовать.
От одного только он не мог отучить Лая: гоняться за глухарями и белками» Это когда Лай уже вырос и стал ходить с отцом на охоту.
Лайка что делает? Зачует глухаря на земле, поднимет его на крыло. Глухарь от неё на сук. Расхаживает по суку и бранится, насмехается над ней оттуда по-своему: знает, что собаки на деревья не лазают.
Тут хорошая лайка садится, глаз с него не спускает и тявкает. Это она даёт знать хозяину, что нашла и посадила глухаря. Глухарь только ею и занят, — охотнику тут легко подкрасться к нему на выстрел.
Такая лайка, которая по дичи идёт, называется мелочницей или белочницей: она также и белку подлаивает.
Но отец хотел сделать из Лая зверового пса, такого, что на крупного зверя идёт, А зверовой пёс не должен на всякую мелочь внимания обращать. Иначе что получится? Идёт охотник за лосем или медведем, а кругом в тайге глухарь да белка. Лайка и будет по ним тявкать. А зверь уйдёт.
Всё это мне бабушка подробно объяснила. Мне это надо знать, потому что я тоже охотником буду. Бабушка мне и ружьё обещала купить, — вот только денег накопит.
Отец хотел, чтобы Лай зверовой был. А Лай как зачует белку или глухаря, — так его от них не оттащить. Тогда отец вот что сделал. Он застрелил глухаря, застрелил белку и привязал их Лаю на спину. Куда Лай ни побежит, он всюду их запах чувствует, а стащить с себя не может.
И скоро до того они ему надоели, что он запах их прямо возненавидел. И уж, конечно, больше в тайге ни за глухарями, ни за белками не бегал.
Через три года Лай был уже отличным охотником. Он умел, забежав вперёд, остановить уходящего по тайге лося. Умел отбить от стада диких северных оленей — одного или двух — и направить их прямо на хозяина. А силён был так, что однажды загрыз напавшего на него матёрого волка.
Наконец отец пошёл с ним на медведя.
Набрели на след большого зверя. Страшно было смотреть, какие глубокие ямки оставляли его когтищи в размокшей от дождя земле. На Лае вся шерсть поднялась дыбом, но он смело бросился вперёд и скоро догнал спокойно уходившего в гору медведя.
Отец видел, как Лай вцепился ему в гачи — в мохнатые «штаны», как ловко он отскочил, когда медведь быстро обернулся, чтобы ударить его лапой.
Но только зверь хотел идти дальше, Лай опять на него напал.
Отец, подбежав, выстрелил, но впопыхах только легко ранил зверя. Зверюга рассвирепел и так стремительно кинулся на отца, что отец не успел выстрелить второй раз. Чудовище лапой вышибло ружьё у него из рук. Миг — и отец лежал на спине под тяжёлой тушей. Он считал себя уже погибшим, но зверь вдруг отвалился от него и вскинул передние лапы в воздух.
Отец вскочил на ноги.
Лай висел на спине у медведя, зубами вцепившись ему в ухо.
Нет такого пса на свете, чтобы мог один на один справиться с могучим медведем. Самые смелые лайки решаются нападать на такого зверюгу только с тыла.
К счастью, отец успел схватить валявшееся на земле ружьё и послать в медведя пулю, прежде чем зверь задавил Лая. Медведь рухнул мёртвый.
Так оправдались слова охотника-манси: верный Лай спас отца от неминуемой смерти, а отец — Лая.
Как бабушка осталась одна на свете
Отец погиб в тот же год на глазах у бабушки. Но тут уж Лай не мог его спасти.
Отец рубил лесину. А был очень сильный ветер; бабушка говорит, — прямо буря. Подрубленная лесина свалилась не на ту сторону, куда думал отец. Он не успел отскочить. И его задавило насмерть.
Бабушка своими руками вытащила его из-под лесины. Похоронила тут же, в тайге. И осталась одна-одинёшенька. Давно это было.
Кругом тайга. Зима в начале. Реки замёрзли — на челне не проедешь. И пешком идти — не дойдёшь до людей. И еды запаса нет в малой охотничьей избушке, что срубил отец на своём промысловом участке.
Бабушка могла бы и сама промыслить себе еду: умела с ружьём обращаться. Да отцово ружьё в щепки изломала та проклятая лесина.
Как быть?
На счастье, тут забрёл в бабушкину избушку какой-то охотник,
Бабушка ему очень обрадовалась:
— Выведи, добрый человек, из тайги, — вот как тебе благодарна буду.
А он ей:
— Так и быть, бабка, выведу. А ты мне за это своего пса) отдашь.
Это Лая-то. О нём тогда уж далеко слух прошёл, что очень замечательный пёс. Хоть понаслышке, а все охотники километров на сто кругом его знали.
Бабушка сдвинула брови и говорит:
— Нет, — говорит, — пёс у меня не продажный. Он моему покойному сыну верный друг был, а теперь мне на всём свете первый друг. Что хочешь проси, — ничего не пожалею. А друга не отдам.
Охотник упёрся.
— Деваться тебе, старая, некуда. Всё равно отдашь.
— Ну, — бабушка говорит, — коли совести в тебе нет, нечего мне с тобой и разговаривать. Покинь старуху одну в беде.
Тот разозлился.
— Всё равно, — говорит, — я у тебя пса силой уведу.
— Попробуй, — отвечает бабушка. И взялась за топор.
Ушёл злой человек ни с чем.
Бабушка говорит: мы — крепкая косточка, мы из сибирских казаков.
Так-то так, да ведь и тайга — не городской парк культуры и отдыха. Чаща, болота, горы. Снег по пояс. Вьюги. Как тут себе еды промыслить?
Отец, бывало, уложит лося или медведя и тут же на месте освежует. Кусок мяса отрежет, — какой в мешок уйдёт. Это — с собой. А тушу и шкуру — в амбарушку.
Такие амбарушки звероловы себе в тайге рубят. На гладком бревне ставят, чтобы никакой зверь не залез. Тут и хранится мясо до времени. Ведь не всякий раз охота задастся, — бывают и долгие чёрные дни.
Говорил отец бабушке, что у него три полные амбарушки запаса в тайге. Там и лосятина, и оленина, и медвежатина. А где их — те амбарушки — искать? Вот вопрос!
Всё-таки бабушка моя догадалась, как ей быть.
Ремнём потуже перепоясалась, топор за пояс, на лыжи стала и санки с собой взяла.
— Ну, Лаюшка, — говорит. — На тебя вся надёжа. Беги вперёд, — показывай, где хозяин складывал добычу. Ищи!
Лай хвостом покачал — и в тайгу. Побежит-побежит да оглянется, — идёт ли за ним бабушка?
И такой умница: прямо-прямо к амбарушке привёл!
Потом, когда бабушка всё мясо домой на санках перетаскала, Лай вторую амбарушку показал. А там и третью. Так всю зиму с мясом были, очень даже сытно прожили.
А весной, когда лёд растаял, постелила бабушка в отцов чёлн звериные шкуры, собрала кой-какую поклажу и спустилась речкой за шестьдесят километров до ближнего селения.
Там хорошие люди ей помогли, сельсовет избу дал.
Бабушка списалась с городом, где тогда моя мать училась и я — маленький — с нею был. Узнала бабушка, что мать сильно больна. Скорей на железную дорогу — и к ней. Да всё равно не успела: умерла моя мама.
Так бабушка и осталась одна на свете да еще со мной маленьким на руках.
Поселилась в железнодорожном посёлке под городом»
А Лай, конечно, всё время с ней неразлучно:
Мне доходил четвёртый год, когда умерли мои родители и бабушка приехала и взяла меня к себе. Совсем еще несмышлёныш я был. И, бабушка говорит, неслух, озорной такой, что беда! Трудно, говорит, ей со мной пришлось, вот как трудно. Поступила, конечно, бабушка на службу. А меня дома оставить не на кого. И детского садика близко нет.
