Они с папой стояли возле придвинутого к подоконнику комода и следили, чтобы восседающая на нем Сашка, не дай бог, оттуда не сверзилась. И украдкой, не заостряя на этом внимания, одевали ее для похода в больницу.
— Сейчас Саша туда пойдет, на улку, — продолжала мама, застегивая на дочке кофточку…
— Забавно, — сказал папа, нанизывая на ее маленькие лапки полосатые носки. — У нее есть дом, а все остальное — «улка». То есть, улка — это вселенная… А болеть ей, наверное, надо иногда. Чтобы организм научился бороться с вирусами и бактериями. Чтобы иммунитет появился.
— Иммунитет вовсе не на все болезни вырабатывается, — возразила мама. — От простуды нет никакой пользы, кроме общего ослабления.
— Ка! — сказала Сашка и показала рукой за окно.
— Правильно, — обрадовалась мама, — птич-КА на ул… Во вселенной.
— Она вовсе не на голубя смотрит, а на вон ту длинную таксу, — заявил папа. — Но все равно правильно. Собач-КА. Умница… А простуда даже если не вырабатывает иммунитет, все равно закаляет дух и воспитывает характер. Должен же человек когда-нибудь узнать, что на свете бывают и невзгоды.
— И именно папа с мамой должны их человеку предоставить… Из тебя воспитатель, как из меня балерина, — мама снова промокнула Сашке нос. — Дай тебе волю, ты бы только и устраивал ей невзгоды. Для закалки.
— Га! — сказала Букашка. Мама поддержала ее:
— Даже ребенку и то смешно от твоих рассуждений.
— Балерина из тебя нормальная, — заметил папа, окинув маму внимательным взглядом. — А «га», это «гав», так собачки лают, правда ведь, доча?
— Па! — отозвалась та.
— Видишь, ребенок говорит, что папа прав. Ребенок умный.
— Ребенок говорит, что это — памперс, — возразила мама, застегивая липучки по бокам. — Ребенок вообще не склонен лезть в споры взрослых, а говорит исключительно по существу.
— И это правильно, — кивнул папа. — Пойду-ка и я по существу спущу вниз коляску, пока вы доодёвываетесь.
… — Прямо, как мы с тобой, — заметил Сиреневый заяц, когда входная дверь за мамой захлопнулась. — Спорят и спорят, препираются и препираются…
— Они просто так разговаривают, — возразил Салатный. — Они не ругаются.
— А я разве сказал, что ругаются? Я сказал, препираются, — нахмурился Сиреневый. — Как мы. Мы с тобой, что ли, ругаемся?
— Да никогда! — воскликнул Салатный.
— То-то же, — кивнул Сиреневый, не замечая иронии. — Слушай, а про что они говорили? Кому «ему», и какой такой «нитет»?
— Понятия не имею, — признался Салатный.
— Я знаю! Я! — выбралась из коробки синяя гусеница с цветными лапками. — Щас ласскажу! Никому не «ему» и никакой он не «тет», а иммунитет!
— А-а, — понимающе кивнул Салатный. — Значит, не му, не тет… Все равно непонятно.
— Да никакой «не му», никакой «не тет»! — рассердилась гусеница и от возбуждения принялась кругами бегать по комнате. — Им-му-ни-тет! — выкрикнула она по слогам. — Слушайте внимательно! — она остановилась прямо перед зайцами: Им! Му! Ни! Тет!!! Ясно?!
— Ага, — снова кивнул Салатный. — Еще бы. Вот, значит, что. Им-му-ни-тет. А кто он?
— Он — никто! — завопила гусеница. — Он — защитные силы! Чтобы болоться с миклобами! С вилусами и бактелиями!
— А это еще кто?! — возмутился Сиреневый. — То не му, то не тет, то еще бактелии какие-то вислоусые!
— Вирусы и бактерии, — вдруг пробасил резиновый ослик. — Извини, гусеница, что вмешиваюсь, но они бы опять ничего не поняли. Ты неправильно произносишь. — Вирусы и бактерии, — повторил он. — Или вместе — «микробы».
— Спасибо, — сухо отозвалась гусеница. — Я вообще-то, когда сталаюсь, то выговаливаю. Вот: «р-р-р», — прорычала она раскатисто. А потом стала говорить, тщательно вставляя этот звук в нужные места: вир-р-русы и бактер-р-рии. Это такие маленькие-племаленькие звер-ри, котолые залазят букашке в ор-р-рганизм, кусают ее, и она от этого болеет. Вот.
— Ах, какие вредные! — воскликнул Сиреневый.
— Еще какие! — согласилась гусеница. — Злые и голодные!
— А почему мы их не видим? — спросил Салатный.
— Потому что они маленькие-маленькие-племаленькие!
— Маленькие зайцы, маленькие кроты, маленькие волки?.. — уточняя, стал перечислять Салатный.
— Да нет же! — вскричала гусеница. — Они совсем-совсем длугие! Хотя… Может и такие… А какая р-р-разница?
— Ну, не скажи, возразил Салатный. — Если они — голодные зайцы, надо просто дать им морковку, и они сразу перестанут кусаться.
— Ха! — сказал ослик. — А ты — умный. Это называется «лекарство» — когда что-то даешь, и микробы перестают кусаться.
— Тс-с!!! — прошептала гусеница, и, пятясь, вползла обратно в ящик с игрушками. — Идут!
Ничего особенного в больнице не происходило, а ночью Букашке вдруг стало плохо. Теперь — по-другому, теперь это совсем не походило на обыкновенную простуду. Мало того, что поднялась температура, самое неприятное, что ее несколько раз подряд стошнило. Ее тошнило и просто так, без всякой причины, и после каждого глотка воды, и даже когда мама пыталась кормить ее грудью… Никогда еще ничего подобного с ней не происходило, никогда еще ей не было так плохо. А она ведь даже не знала, что такое может быть, и вся она стала такая слабенькая и вялая, как тесто.
— Да что же это такое?! — причитала мама. — Что ж это с тобой, Букашечка?!
«Это злые микробы забрались ей в нос и сделали ее слабой, — догадался Сиреневый, — и тогда другие, еще более злые, залезли ей в животик».
«Точно так, — подумал ему в ответ Ослик. — Иммунитет-то ослаб».
«А в больнице всякие микробы так и шныряют — от одного ребеночка к другому, — подтвердила гусеница. — И по воздуху летают, и по полу бегают!..» — мысленно она не картавила.
«И никто их не ловит? — удивился Салатный. — Это же больница, там врачи…»
«Мало ли что! Микробы очень хитрые и хорошо умеют прятаться!»
«Ох, поймал бы я одну такую микробину! — нахмурился Сиреневый и мысленно погрозил кулаком. — Я б ее!.. Защекотал бы до потери сознания!»
«А я бы… — поддержал его Салатный. — Я бы ей сказал что-нибудь такое… Объяснил бы ей, какая она нехорошая, ей бы сразу стало стыдно, и она бы убежала!»
А Букашке тем временем становилось все хуже. Она не слазила у взрослых с рук и то засыпала, уронив горячую головку папе, маме или бабушке на плечо, то просыпалась и тихонько хныкала. А взрослые сгорали от жалости и тревоги и чувствовали себя самыми несчастными людьми на свете, оттого, что не могут ей помочь.
Если бы они только могли, они взяли бы все ее болезни на себя, и как бы им ни было тогда плохо, они бы радовались, что их любимая Букашечка здорова… Но нет. Никто еще так делать не научился, кроме, может, каких-нибудь волшебников.
Наконец, приехала «скорая». Большая пухлая тетенька-врач потрогала Саше животик, посмотрела ей горло, прижав ложечкой к нёбу язык, потом послушала ее, прикладывая ей к спинке и груди холодную круглую железку.
— Похоже на отравление, — сказала она. — Что-то особенное ребенок ел сегодня?
Ничего особенного Букашка в этот день не ела.
— Понятно, — сказала тетенька-врач. — Это плохо. Тогда может быть и не отравление. Давайте-ка так. Сейчас я поставлю ей укольчик, и тошнить не будет. Пусть спит, а когда будет просыпаться, давайте ей побольше пить. Если к утру ей не станет лучше, вызывайте нас снова, и тогда поедем в специальную больницу.
Всем от ее слов стало как-то немножко полегче. Чувствовалось, что она уже много раз видела подобное, и ничего страшного ни с кем не случилось… Но под утро Букашке снова стало очень плохо, «скорую» вызвали опять, и они с мамой уехали в эту специальную больницу.
Больница была настолько специальная, что больше напоминала тюрьму. Она стояла за городом, и в нее никого не пускали. Больным можно было только что-то передать, да и то не все.
… Папа, испуганный и мрачный, шел от остановки по серой бетонной дороге, вдоль каких-то гаражей. Он нес пакетик с передачей. Главным в нем было какое-то лекарство, название которого мама продиктовала ему по телефону. Еще там были разноцветные кубики и пирамидки для Сашки, бананы и сок для мамы.
Внезапно налетел ветер, деревья за гаражами зашумели и, качаясь, неприятно заскрипели. Папа подумал о том, какую ерунду он болтал еще вчера утром про то, что болезни полезны и укрепляют. Он подумал еще, в какое страшное место привезли его дочку, и что она — самое важное для него на свете, а он совсем-совсем ничего не может для нее сделать. Он подумал, что с детьми вообще не должно происходить такой гадости, а уж тем более с лучшей девочкой на свете. Он чуть не заплакал, но потом удержался, потому что подумал, что если поплачешь, станет легче, а это нечестно, чтобы ему было легче, чем маме и Букашке, им ведь и так хуже, чем ему.
