Иван Сидорыч дунул, плюнул да и захлопнул книжицу, осердясь. «Тьфу, бабья наука!» – говорит. А и то правда, магия эта кладовая у нас в Кудеяре пошла от Бабы Яги и ее Школы кладознатства, и книжица у Иван Сидорыча была оттуда, самой Степанидой Васильной отписанная и картинками украшенная. Степанида Васильна, конечно, не любила, когда ее Бабой Ягой за глаза кликали, а сама величалась матушкой Степанидой, по фамилии Ягина, и была к тому ж всенародной кудеярской депутаткой, за городом в оба глаза присматривала и порядок по-своему наводила. Кондрат Кузьмич оные ее порядки, может, и не так чтобы уважал, но терпел ради старого знакомства. Степанида Васильна очень радела за кудеярскую молодежь и культурное воспитание, даже музей собрала для патриотического образования. И кладовой промысел тоже своими заботами продвигала, сильно болела за возрождение старинного обычая. А не всем это возрождение нравилось, и через такое отношение Степанида Васильна прослыла в Кудеяре квасной патриоткой. Да притом энергетизма в матушке Степаниде помещалось не меньше, чем в госпоже Лоле, и обе друг дружку выносить не могли. Потому как одна была просто ведьма, а другая экстра, и при нечаянной встрече из них искры сыпались, это все видели.
А для Иван Сидорыча обе были суетой сует и бабьей наукой, и к тому же головной болью. Оттого как и от госпожи Лолы каждую неделю покойники образовывались, колесами на дороге давленные, и от матушки Степаниды, выходит, тоже в лесах мертвецы плодились, старинного колдовского промысла испробовавшие. А наказать все равно некого. За госпожу Лолу три головы Горыныча горой стоят, да сам Кондрат Кузьмич ей покровительство делает. А матушка Степанида и вовсе неприкосновенность имеет как всенародная депутатка, а если бы не имела, все равно отопрется. Скользкие они очень, ведьмы эти.
Но Иван Сидорыч тоже не малого представительства был. А со Степанидой Васильной давно общение и знакомство свел, еще до преобразований жизни народной. Тогда она никак не всенародной депутаткой звалась, а деревенской бабой-знахаркой и тунеядкой, и Иван Сидорыч ее по-всякому за это гонял, даже посадить хотел, но не вышло. Вот теперь задумал Лешак разговор по душам с Бабой Ягой учредить, а из того разговору и ясно станет, как дальше быть. Жаль только, что нельзя Степаниду Васильну по званию ее депутатскому в дознавательные подвалы вызвать и лампой в ясные очи засветить. А придется в ее депутатские апартаменты самому припожаловать. Но и это ничего, Иван Сидорыч во всяких условиях репутацию крепко держал.
Поглядел тут Лешак в окошко, а там уже вечерело и в небе зазвездело. Пора было в обход владений пускаться. А владений у Иван Сидорыча много, все за раз не проверишь. Одни только леса вокруг Кудеяра сколько занимают, а там и болота дебряные, и чащобы глухие, и избушки лихие да иные места потаенные, соловушками обжитые. И все обойти надо, крепкую руку Кондрат Кузьмича явить. А кроме лесов, потаенные места в самом Кудеяре имеются, тут тоже порядок назначить надо и держать в силе. А как нрав у Иван Сидорыча нелюдимый был и с помощниками у него не вязалось, доверием их не облагал, то и во владениях сам все делал и сам в оба глядел. Но за то его уважали лихие головы, хоть и лют бывал.
Вот собрался Иван Сидорыч, вечные сапоги снял, понюхал там внутри и обратно натянул. Кого другого обдало бы и своротило, но главный кудеярский дознаватель крепок телом был и крепкий дух тоже за должное считал. А после в серую плащ-палатку, для глаза необозримую, закутался с головой и пошел пешком вон из города.
А путь его перво-наперво лежал на Заколдованное болото.
Заколдованное болото у нас в Кудеяре знаменито и прославлено. Лихие головы его давно облюбили, прежде того даже как Кондрат Кузьмич нам свободу объявил. Тогда, конечно, ремесло разбойное не в почете было, но уже к тому приноравливались. Только болото в те времена еще не стало заколдованным, и несколько соловьиных шаек оттуда, одну за одной, выгребли, хоть и с затруднением. Но вот пришло преобразование жизни, и болото внезапно заколдовалось. А колдовство такое было: стала вдруг теряться дорога к нему. То она есть, а то ее нет, и подходов никаких не сыщут. Идут очерёдную атаманскую свистовую шайку с болота вынимать, а пути и нет, обратно ни с чем уходят. Иван Сидорычу с Кондрат Кузьмичом докладываются, так, мол, и так, задание выполнено, душегубцы по приказу не найдены. А это уже потом наши кудеяровичи дознались, кто болото заколдовывал и обратно расколдовывал. Не впритык, конечно, дознались, а так, приблизительно и со всем уважением. Потому как, лихоимцы когда совсем распоясывались и укорота требовали, а у начальства от них мигрень разыгрывалась, болото тотчас и расколдовывалось. Душегубцев оттуда сейчас же в подвалы перевозили и дознавались, где они высвистанное золото попрятали и почему стабильный фонд Кондрат Кузьмича не пополняли по установленному порядку. А только они скоро опять на болоте заводились.
Но Иван Сидорычу, конечно, дорогу вовсе и не нужно было искать. Он же, сказывали, в лесу от еловой шишки родился и каждую древесную корягу там наперечет знал.
Башка, Студень и Аншлаг туда же направлялись, но не в логово потаенное, а клад искать. Там ведь от шаек прежних много закладок оставалось, видимо-невидимо, а копатели туда забредать опасались, такая у Заколдованного болота немилосердная слава ходила. Но этим троим и сам черт был не брат – непромокательную одежу нацепили, лопату складную прихватили, фонарь засветили и идут, глядят в оба. Тропинку болотную высматривают, гнус кровососный давят. То молчат, а то разговоры ведут для отважности. Как земля под ногами проминаться стала и жижей зачавкала, Студень, весь в мурашках бегающих, страшный сон рассказывать принялся, самое время нашел.
– Снится, – говорит, – мне не пойми что за пугало, вроде и человек, а сам вроде привидения или фантомаса какого. Морда бледная, плоская, будто стесанная, глаза горят, и руки вот так, – показывает, – как водоросли в воде болтаются да ко мне тянутся.
Аншлаг гогочет и тоже руки так делает, Студня хватает. Но тот отбрыкнулся досадно и продолжает:
– А потом слышу – говорит вроде, только не ртом, а не пойми чем. Говорит, исполню любое желание, если, говорит, отдашь мне свое лицо. Ты, говорит, думай, а я еще приду.
– Ну и – отдашь? – спрашивает Аншлаг и ладонью как будто скальп с лица снимает для потехи.
– Ты, Волохов, дурной, – Студень отвечает, – а это всего только сон. – И подумавши, говорит: – А все равно не отдал бы.
Но тут Башка им знак сделал и замер на одной ноге.
– Цыц вы, – говорит, – слушайте.
А издали будто плач раздавался, словно дите титьку просит или обмочившись.
– Кошка, – сказал Аншлаг и стал камень под ногами искать или палку подходящую, чем бросить. – Сейчас я ее.
– Откуда на болоте кошки? – Студень спрашивает. – Надо посмотреть. А вдруг правда дите? Это бывает. Дура какая родит тайно и бросит в глухом месте.
– Зачем бы эта дура на болото потащилась? – говорит Башка, но на звук нездешний пошел и фонарем промеж стволов ветвястых светить стал.
Через несколько времени увидели – лежит впереди на ровном мху спеленутое дите и от крика давится. Ошалели тут, конечно, в затылках потерли и стали решать, как быть, забрать дите или так оставить, авось недолго ему осталось горло драть.
– Дура какая оставила, а нам обратно тащить? – кривит пасть Аншлаг. – Нашли дурней.
– Жалко дитятю, – говорит Студень, – вон как орет, жить хочет.
– Вроде на твердом лежит, – заметил Башка, чавкнув жижей под ногами.
А болото заколдованное страсть как гостей пришлых не любило, только на тропинке их и терпело, а чуть шаг неверный сделают, так и бултых, засосет без жалости и костей не выплюнет.
Студень решился и уже к дитю было направился, да Башка вдруг берет корягу малую и бросает ее в самый мох, на котором ребятенок надрывается. А мох возьми и провались вместе с корягой, а на месте круги расходятся, и младенца орущего как не бывало, сгинул совсем. Только слышно: бульк да бульк.
– Вот так, – Башка говорит, руки отряхая. – Самая топь.
Студень рот раскрыл и наглядеться на страшное место не может – так сразу развезло душевно. Аншлаг его локтем за шею взял и вперед толкает, дальше идти.
А всякое на поганых болотах бывает. И мерещится, и зазывает, и огнями манит. Духу нечистому тут раздолье, человеку погибель.
Бредут уже заполночь, луна молоко сверху льет, фонарь руки ветвястые и ноги-корни из тьмы выхватывает. Над головами совы ухают, и иные ночницы крыльями жуть наводят, стращают. Вдруг показалось впереди тусклое сияние, с-под кустов видное.
– Папоротник! – орет Аншлаг и пальцем в сияние тычет, да на месте подпрыгивать начинает от невтерпежу.
Зарево малое чуть вдали от тропки болотной играет, подойди и бери. А только вовсе не папоротник это был, а цельный сундук, и с-под крышки у него свечение вырывалось, зазывало.
