Чванда-волыночник был весёлый сотоварищ. Родившись, как истый музыкант, со страстной любовью к вину, он был вдобавок к этому ещё записным картёжным игроком; зачастую рисковал он своею душою в стражах. Едва успевая добыть своим дутьём — свой дневной заработок, он с большим, удовольствием посвящал остальное время дня беседе с бутылкой и игре в карты с первым встречным до тех пор, пока у него в кармане ничего не оставалось, и ему приходилось возвращаться домой с тем же, с чем он вышел, Впрочем, он был большой шутник, хохотун, и постоянно весел, так что ни один пьяница не выходил из-за стола, покуда за ним оставался волыночник. Его имя ещё до сих пор живёт в Чехии, и там, где немцы говорят: «Это шут», мы говорим: «Это Чванда».
Однажды, когда в Мокране был праздник, а не один хороший праздник не обходился без волыночника, Чванда, играя на своём инструменте до самой полуночи и получив немало цванцигеров,[6] захотел наконец и сам позабавиться. Ни просьбы, ни обещания не могли заставить его продолжать играть свои песни; он решился досыта напиться и в своё удовольствие поиграть в карты. Впервые ещё он не нашёл никого, кто согласился бы поиграть с ним.
Чванда не был такой человек, который ушёл бы из трактира, пока у него оставался в кармане хотя один крейцер, а в этот день у него было их таки изрядное количество. В то время как он разговаривал, смеялся и пил, с ним случилось то, что нередко случается с людьми, часто смотрящими на дно своего стакана; а именно ему во что бы то ни стало захотелось играть в карты, и он поочерёдно приглашал всех своих соседей.
Разгневанный тем, что не мог найти себе партнёра, Чванда встал, заплатил за то, что выпил, и не совсем твёрдым шагом вышел из трактира.
— В Драцике, — сказал он себе, — есть место богомолья: школьный учитель и уездный судья — честные люди и не боятся пиковой дамы. Там я найду людей, ура!
От радости он прищёлкнул пальцами и припрыгнул с такою силою, что ему надо было сделать по крайней мере шагов десять, чтобы снова привести своё туловище в равновесие.
Ночь была светлая; лупа сняла, как рыбий глаз. Дойдя до перекрёстка, Чванда невзначай поднял глаза и остановился как вкопанный, не будучи в состоянии произнести ни слова. Над его головою носилась каркая стая ворон; перед ним же находились четыре бревна, поставленные в виде столбов и соединённые наверху перекладинами, из которых на каждой висело по трупу, наполовину изглоданному. Это были виселицы: зрелище не совсем-то увеселительного свойства для менее стоической души, чем какая была у Чванды.
Не успел он ещё оправиться от своего замешательства, как вдруг перед ним предстал человек, весь одетый в чёрном, с бледными щеками и глазами, блестевшими, как карбункулы.
— Куда ты идёшь так поздно, друг-волыночник? — спросил он Чванду заискивающим голосом.
— В Драцик, господин в чёрном платье, — ответил, неустрашимый Чванда.
— Не хочешь ли ты что-нибудь заработать своей музыкой?
— Мне порядком таки надоело сегодня заниматься дутьём, — ответил Чванда. — Я уже заработал несколько цвандигеров и хочу теперь повеселиться.
— Кто тебе говорит о цванцигеpax? Мы платим золотом.
Говоря это, незнакомец подставил ему под нос пригоршню дукатов, блестевших как в огне. Волыночник был сын хорошей матери, он не мог не уступить сделанной таким образом просьбе и он последовал за чёрным человеком и его дукатами.
Он никогда не мог припомнить впоследствии, сколько времени он шёл. Правда, у него тогда голова была немного тяжела. Он помнил только то, что чёрный человек предупредил его принимать всё, что ему ни предложат, золото или вино, но не благодарить иначе, как говоря: «Желаю счастья, мой брат!»
Не зная хорошенько, как он вошёл, Чванда очутился в тёмной комнате, где трое людей, одетые в чёрном, как и его проводник, играли в стражах. В комнате не было другого освещения, кроме их, сверкавших как огонь, глаз. На столе лежали груды золота и стояла кружка вина, из которой все поочерёдно пили круговую.
— Братья, — сказал чёрный человек, — я привёл вам друга Чванду, которого вы уже давно хорошо знаете. Сегодня праздник, и я думал сделать вам удовольствие, доставивши вам возможность послушать музыку.
— Славная мысль, — заметил один из игроков; и, взяв в руки кружку, он прибавил, обращаясь к Чванде: — Вот, волыночник, бери, пей и садись играть.
Чванда некоторое время колебался; но, как известно, волков бояться и в лес не ходить. Вино, хотя и немного тёплое, было, однако же, недурно. Он поставил кружку снова на стол и, сняв свою шляпу, сказал:
— Желаю счастия, мой брат! — как ему это советовали.
Затем, надувши свою волынку, он заиграл; никогда ещё игра его не возбуждала подобной радости. При каждом звуке игроки подпрыгивали. Их глаза метали пламя; они тряслись на своих стульях, сгребали пригоршнями золото, кричали и хохотали; причём ни один мускул не содрогался на их бледных лицах. Между тем кружка переходила из рук в руки, оставаясь постоянно полною, без того, чтобы кто-нибудь доливал её.
Всякий раз, как Чванда оканчивал играть одну песнь, ему подавали кружку, и в то время как он не упускал случая запустить туда свой нос, ему бросали в шляпу пригоршни золота.
— Желаю счастия, мой брат! — повторял он, не помня самого себя от радости. — Желаю счастия!
Долго продолжался пир, пока волыночник не принялся играть наконец польку, и чёрные люди, вышедши из-за стола, принялись усердно танцевать и вальсировать с каким-то неистовством, плохо шедшим к их бесчувственным как лёд лицам. Один из танцоров подошёл к столу и, взяв всё загромождённое на зелёном сукне золото, наполнил им шляпу Чванды.
— Вот, смотри! — сказал он этому последнему, — это тебе за доставляемое тобою нам удовольствие.
— Да благословит гас Господь Бог, мои добрые господа, — воскликнул ослеплённый золотом музыкант.
Не успел он кончить, как зало, карты, чёрные люди — всё исчезло.
К утру один крестьянин, вёзший на поля навоз, приближаясь к перекрёстку, услышал звуки волынки. «Это, должно быть, Чванда», — сказал он и стал осматриваться, ища глазами самого гудочника. Наконец он увидел его, сидящего на краю виселицы и дующего изо всей силы в свою волынку, между тем как утренний ветер раскачивал трупы четырёх повешенных.
— Гей, товарищ, — закричал крестьянин, — с которых это пор ты там наверху кукуешь?
Едва проговорил он эти слова, как Чванда задрожал, выронил из рук свою волынку и, без памяти, слетел стремглав вдоль по столбу на землю, Первое, однако же, о чём он подумал, были его дукаты; он начал рыться в своих карманах, выворачивать свою шляпу, но не нашёл в них ни одного крейцера!
— Дружище, — сказал ему крестьянин, крестясь, — это Бог наказал тебя за то, что ты слишком любишь карты; он дал тебе в кумовья дьявола.
— Ты прав, — ответил Чванда, весь дрожа, — я даю слово, что никогда во всю мою жизнь более не прикоснусь к ним.
Он сдержал своё слово, и, чтобы отблагодарить Бога за избавление от такой страшной опасности, он взял злополучную волынку, под звуки которой плясал дьявол, и повесил её в церкви, на своей родине, в Страконицах. Её ещё теперь можно там увидеть, и нередко слышать поговорки, в которых упоминается страконицкая волынка. Говорят даже, что она ежегодно издаёт звуки именно в тот день и час, в который Чванда играл на ней для сатаны и его друзей.
В то время, как Венцель рассказывал нам приключения Чванды, я забавлялся, смотря на Нанинку. Она стояла передо мною со сложенными на груди руками, усрмив глаза на рассказчика, и казалось, старалась не проронить ни одного слова из этого рассказа на незнакомом для неё языке. История Чванды не была новостью для высокой девушки; каждый раз, как упоминалось имя героя, она делала страшные гримасы, как бы желая этим показать мне, что она была здесь своя, что она также принимала участие в наших удовольствиях.
— За здоровье Венцеля! — сказал Степан, и затем: — Кого очередь теперь рассказывать?
— Нанинка, — сказал я, подымая свой стакан, — она, наверно, знает какую-нибудь хорошую сказку, а вы, Степан, мне её будете переводить.
— Браво! — сказал Степан.
И он сделался моим переводчиком подле изумлённой служанки.
Нанинка покраснела до ушей, заболтала своими длинными руками, и затем, спрятав их в карманы своего передника, она прямо вытянулась, как какая-нибудь кариатида, Этим она хотела, как я думаю, выразить: «Надо мною смеются». Но, ободренная своею молодою хозяйкою, она глубоко вздохнула, посмотрела на меня, усмехнувшись при этом, и начала нам рассказывать то, что следует, с такими переливами в голосе и с такими телодвижениями, которые были бы в состоянии развеселить любого сенатора, если только таковые существуют в Богемии…
